Мне бы их заботы!
Я опять спрятал свой монокль и купил в кондитерской у Янна маленькую коробочку ассорти для почтмейстерши. Быстро шагая к почте, я отнюдь не исключал возможности того, что из-под земли вдруг вырастет Бальц Цбраджен, и, так сказать, среди бела дня на глазах у ошеломленной публики наведет на меня карабин покойного брата, при этом я думал: наверно, благодетельница мадам Фауш, считая себя моим Postillon d’amour[337], не подозревает, что она играет роль Postillon d’horreur[338].
Мадам Фауш была моим Postillon d’horreur.
МУРСКА-СОБОТА 20.VI.38
АЛЬБЕРТУ *** ПОНТРЕЗИНА ПОЧТА
АДРЕС ЭЛЬЗАБЕ ОТЕЛЬ ЭРДЁДЬ БАД-ВАРАЖДИН ТОПЛИЦЕ ТЧК ПИСЬМО СПЕШНОЙ ПОЧТОЙ ЛИЧНО ТЕБЕ ПОСЛАНО САНКТ-МОРИЦ ВОСТРЕБОВАНИЯ
Лето уже началось, и в эти предобеденные часы на почте в Понтрезине народу было больше, чем во все предыдущие четыре недели; вместо обычных двух окошек работали три; мадам Фауш обслужила меня вне очереди, сунула телеграмму, сообщив, что отныне у них уже не почтовое отделение, а почтамт, и попросила подождать у расписания выемки местных писем, ей надо мне кое-что рассказать. Отойдя от окошка, я подумал, что выражение ее мужеподобного лица напоминало выражение сарацинских лиц кельнерш у Янна; и тут мне пришло в голову злое словосочетание: «гореуслаждение»…
Не было бы счастья, да несчастье помогло, хорошо что Эльзабе оказалась по ту сторону немецкой границы. Этим она обязана инициативе и смелости «Орте», Орля Тессегье (аристократы бывают не только безрассудные, но и смелые, правда бывают и безрассудно смелые); Орль переправил ее через границу и сообщил об успешно проведенной операции из пограничного словенского торгового центра Мурска-Собота. Что, однако, заставило его адресовать свое письмо, посланное авиапочтой, не в Понтрезину, как эту телеграмму, а в Санкт-Мориц до востребования? Очевидно, речь шла об информации, в которую он ни под каким видом не желал посвящать Ксану, не подозревавшую ни о чем. Извлечь меня из непосредственной близости к ней. Узнал ли он о последнем выходе Джаксы? Хотел ли, чтобы я прочел известие о его смерти в одиночестве, взял себя в руки и внутренне подготовился к тому, чтобы рассказать все Ксане, по возможности щадя ее. Старая история! Ох уж эти мне щадящие извещения о смерти!
— Не слышали ли вы случайно о вдове Спраджен-Трачин, которая держит польшое combustibles[339]. Польшое дело в Селерине?
— Нет.
— Ничего не знаете о новом несчастье?..
— Гм.
(Что известно обо всем этом мадам Фауш и насколько хорошо известно?)
— …которое произошло вчера вечером в «Мельнице на Инне и Милан»? Лене Спраджен, люпимчик вдовы Спраджен-Трачин, застрелился посреди тансплощадки из своей пушки…
— Об этом я слышал, — ответил я неопределенно (вместо того чтобы сказать: выстрел я слышал).
— А что сделал Пальс, его старший прат и компаньон вдовы?
Сообщая эти «гореуслаждающие» известия, почтмейстерша была вынуждена несколько «приглушать» свои страсти, у нее даже начал ломаться голос.
— Гм?
— Он тут же пошел в Селерину — от Инна это рукой подать — и соопщил матери ужасную весть, щадя ее по мере возможности. Ну а что сказала ему вдова Праке? — Мадам Фауш выразительно замолкла.
Я ждал.
— Она стала выть и кричать: «И на кого ты меня покинул, мой Лене, мой люпимчик! Если пы т-ы Пальс застрелился, — так она сказала Пальсу, — я пы, ей-погу, это легче перенесла». Ну а что сделал Пальс после этого?
У меня опять запульсировала кровь на месте старого ранения.
— Пошел с карапином своего педного прата в ванную. И еще налил в дуло воды. А потом выстрелил сепе в рот. Представляете, какое сжатие получилось? У него разнесло весь купол… Не понимаете, что такое купол? Всю голову у Пальса разнесло вдрепезги.
— Кого я вижу! Красного барона! Ой, держите меня! «Соседка, будьте добры вашу бутылочку». Мир тесен! В этой скромной хижине мы встретились снова. Все считали, что вы уже давно на том свете. И, по милости Гиммлера, в память о вас надо петь гимны!
В холле, напоминавшем церковный неф, в известном всему свету дворце, — отеле Бадрутта, — я увидел еле передвигавшегося на французских каблуках «Черную Шарлотту» в пестром вечернем платье, утрированно покачивавшего бедрами, да что там покачивавшего, вихлявшего бедрами. Несколько минут он описывал свое бегство от «злого негодяя с Морцинплац», а потом внезапно всплеснул руками и прижал свои покрытые серебряным лаком когти к губам, намазанным помадой цвета цикламена. Теперь он заговорил в другом регистре, глухим тенором: