Выбрать главу

Одинокий путник в испуге оглядывается через плечо. Лицо у него искажается, становится похожим на портрет кисти знаменитого норвежского экспрессиониста Эдварда Мунка.

Но взгляд через плечо нисколько не помогает путнику Эдварда Мунка. Он не видит за своей спиной ничего, даже тени, даже намека на тень того, «другого». Идет дальше, хотя все время слышит или скорее угадывает осторожные шаги за собой. И тут, сделав усилие, он останавливается, оборачивается. Испуганный, встает в боевую позицию.

Но я не почувствовал страха, поглядев через плечо. Остановился, сделал поворот кругом и окинул спокойным взглядом те метров шестьсот, которые успел пройти, перебравшись через Иннский мост.

Редкие огни, еще горевшие в Целерине, казались очень далекими, гораздо более далекими, чем на самом деле. Да, можно было подумать, что между мной и Целериной расстилался морской залив и был полный штиль. Секунду меня занимал странный вопрос: почему вдали не видно маяка, подающего свои однообразные сигналы?

Ах да, мы же были в горах — те скупые огни наверху и я.

Но какое безмолвие! По временам мне недоставало легкого шума морского прибоя, и это нельзя было даже приписать слишком большой дозе эфедрина (от которого человеку так великолепно, так легко дышится). «Волны моря и любви».[420] Я шагал по обширному заповеднику, по гладкой равнине Кампаньяча, на которой позавчера у подъема на высокогорный луг паслись сотни коров, паслись даже ночью. Полусонное позвякивание приближалось, теперь я понял, чего мне недоставало: коровьих колокольчиков.

Я шел и шел, а за моей спиной раздавалось монотонное топ-тон, то был стук моих собственных кожаных подошв о покрытие шоссе, местами гудронированного. То и дело слышалось легкое поскрипывание, стало быть, мои ноги шагали по свежему гудрону и под ними скрипел мелкий, размолотый гравий. И тут у меня появилось странное чувство, будто кто-то присасывается к моим подметкам, небрежным, но докучливым ртом, от поцелуев которого хотелось поскорее избавиться. Преодолевая крохотные «болотца» на гудроне, я останавливался на секунду и счищал с подошв клейкие маленькие камешки, будто норовистый конь, загнанный в конюшню, который чистит копыта, стуча о пол.

Подошвы на микропорке! Наверно, одинокие ночные путники в башмаках на микропористой резине и с маской ужаса на лице, как у персонажей Эдварда Мунка, и даже те путники, у которых каблуки кожаные, но с резиновыми набойками, могли бы легче распознать загадочное топ-топ, которое следовало за ними по пятам. Но Требла не носил башмаков на микропорке, не подбивал резиновых набоек; монотонный топот шагов по дороге на Сан-Джан звучал для него чрезвычайно реально и не будил эхо: я шагал прямо-таки с воодушевлением, и это, как ни смешно, придавало мне небывалую уверенность в себе, даже что-то похожее на высокомерие. Я старался не думать сейчас о…

«Я ничего не ем, кроме аистиного мяса».

Старался прогнать воспоминания о Брэиле 1916 года, но один маленький эпизод из той эпохи просто-таки нагнал меня на этой дороге!

Военнопленные — молодые румынские цыгане, сплошь неграмотные, не сразу могли (или хотели) сообразить, где право, где лево, и вот они попали под начало одного из выучеников Маккензена, под начало прусского фельдфебеля. Тот муштровал их что было мочи, но зги молодые «индивидуалисты» никак но могли научиться держать ногу; тогда сей хранитель прусской славы проявил незаурядную изобретательность, стал проводить строевую подготовку весьма оригинально. Ежедневно по утрам, когда он собственной персоной водил «свой цыганский табор» к дунайской гавани на разгрузочные работы, каждому цыгану по его приказу привязывали к разбитым башмакам пучки сена и соломы, к правому башмаку — сено, к левому — солому. Направо — сено. Налево — солома. Мы, «элита в шнурованных ботинках», парни из 36-го соединения разведывательной авиации (еще был жив Веккендорфер, Лаймгрубера не успели назначить нашим командиром) буквально покатывались со смеху, когда маккензеновский фельдфебель, проходя мимо нас со своими подопечными, орал зычным, резким голосом:

— Правой!

Левой!

Правой!

вернуться

420

Лирико-драматическое переложение мифа о Геро и Леандре классика австрийской литературы Грильиарцера (1791–1872).