Гром и молнии.
С расстояния более чем 150 километров и из глубины более чем 1500 метров раскаты грома звучали, как приглушенный гул преисподней, а молнии походили на сполохи огня, чьи отсветы озаряли кромешную тьму высокогорной долины. Все это «разыгрывалось» по правую руку от меня, а слева на отвесной высокой горе, подобно некоему постоянному противовесу буре, одиноко горел огонек в Муоттас-Мурале — единственная точка, которая указывала путь, единственная точка, по которой я ориентировался. Правда, мне ничего не стоило вытащить фонарик Полы, но я считал, что в эту пору зажигать фонарик бессмысленно, да и не очень умно.
Солома, сено, солома, сено, в июле тридцать пятого христианское австрийское государство освободило меня, но я отплатил ему злом за добро. Дурной поступок! À propos — о деревне Дурнобахграбен. Через две недели, которые были посвящены только Ксане и мне, я с головой окунулся в нелегальную работу, вошел в руководящий политический орган революционных социалистов Штирии. Помню неудачную явку в каменоломне у Гёстинга, оба моих товарища-конспиратора провалились. Зато позже весьма удачно прошли две вечерние встречи в картонажной мастерской Пренинга в Дурнобахграбене… В начале тридцать шестого в Вене я вошел в руководство «независимого шуцбунда» и исполнял обязанности связного, устанавливал контакты с профсоюзами. В Бригиттенау в отдельном кабинете кафе снова прозвучал сдержанный призыв к оружию. «Опытный журналист», я основал три нелегальные заводские газеты. Пытаясь скрыть свою «особую примету», я, противник шляп, стал носить мраморного цвета вельветовую шляпу. Прежде чем австрийское полицейское государство успело конфисковать мой заграничный паспорт и мой университетский диплом, я предусмотрительно снял копии с этих документов и заверил их у нотариуса. Благодаря этому мне удалось в июне побывать в Адриатике на острове Хвар, где жила семья Джаксы. Но вскоре после возвращения в Вену меня забрали — Ксана еще была на Хваре, и я ночевал не дома, на Шёнлатернгассе, а на очередной конспиративной квартире, в комнатушке на верхотуре «проходного» дома на Грабене, дома с несколькими выходами.
В пять утра — было уже светло — два полицейских подняли меня с постели.
— Фамилия.
— Янак.
— А как ваша на-сто-я-ща-я фамилия, господин доктор фон ***? Одним словом, пошли.
— Если вы ничего не имеете против, я бы сперва с удовольствием позавтракал. Позвольте, господа, пригласить и вас за стол. Кофе с молоком и ham-and-eggs[423].
— Ham-and-eggs, что это такое? — спросил один из полицейских.
— Английский завтрак, — объяснил ему второй.
— Неплохо звучит.
Таким образом, я позавтракал вместе с моими преследователями, после чего они повезли меня через совершенно безлюдный в этот ранний час центр, к тюрьме «Лизль», огромному кирпичному зданию, — построено в MDCCCLIX, — которое в несколько зловеще-ходульном стиле «повторяло» созданное в эпоху раннего Возрождения палаццо герцогов д’Эсте в Ферраре. В восемь ноль-ноль меня новели на первый допрос к отменному полицейскому служаке, любителю пошутить с арестантами.
— Вот это да! Кого мы видим? Поразительно-подозрительного Треблу собственной персоной. Слышали ли вы анекдот о том, как у графа Бобби проверяли документы?
— С кехм имею честь?
— Обер-полицайрат доктор Пфлегер.
— Ага, — сказал я.
— Откуда вы меня знаете?
— Мне рассказывали о вас общие знакомые.
— Что-нибудь милое?
— Очаровательное.
— Тут можно только воскликнуть: черт возьми! Вы тоже личность известная. К сожалению, должен отметить, что мне о вас докладывали мало очаровательного, я имею в виду вашу деятельность, господин обер-лейтенант… У пас здесь принято называть участников мировой войны по их воинским званиям. Когда я гляжу на вас, в сущности еще молодого человека из такой старой благородной фамилии, которая занесена в скрижали истории… — Служака принялся листать мое дело. — Ваш отец скончался в конце двадцать девятого? Дня два спустя скончалась и ваша матушка. Да?
— Эпидемия гриппа.
— Позвольте спросить, за кого голосовал его превосходительство, ваш батюшка?
— Вы будете смеяться, господин обер-полицайрат, но он голосовал за социал-демократов.
— Вы хотите сказать, за христианских социалистов?
— Да нет же, просто за социалистов.
— Как это? Не могу поверить, что он заразился мировоззрением сына.
— Все обстояло гораздо проще. Охрана прав съемщиков жилых помещений.