Чтобы не пропустить поворота на шоссе Самедан — Понтрезина (почти под прямым углом oj главной дороги), я дважды воспользовался палочкой-фонариком Полы, зажигал его, правда на секунду, не больше. Вспоминая только что растаявшую в темноте крохотную старую церквушку в Сан-Джане, которая при свете зарниц, поднимавшихся сюда с далеких равнин, выросла до невероятных размеров, я вспомнил другую церковь, и это воспоминание захватило меня целиком…«Ночь под рождество». Один из самых больших европейских соборов, который я видел воочию, — что называется, без всякого оптического обмана, — собор св. Стефана. Это было в 1937 году, и та ночь под рождество стала, значит, последней рождественской ночью Австрии, «впредь до лучших времен».
«Лизль» — полицейская тюрьма у Россауэрской пристани со своими восемью башнями, утыканными зубцами а ля замки гибеллинов, оказалась на поверку санаторием. Несмотря даже на резко отрицательное отношение майора Козиана к моим гигиеническим потребностям, «Лизль» не шла ни в какое сравнение с тюрьмой венского окружного суда № 1, которая называлась в просторечии «Серым домом». Она давно по мне плакала, но я вовсе не жаждал в нее попасть. Сначала власти проявили великодушие, приговорив меня всего к четырем месяцам полицейской тюрьмы и выпуская время от времени «для пробы». У этой дрянной «медали» была своя хорошая оборотная сторона — хотя нашему браку было уже почти шесть лет, мне не грозила опасность стать «подкаблучником». Ксана каждый раз встречала меня у тюремных ворот, и мы проводили медовый месяц, и так было часто, а когда тюремщики снова хватали меня, Ксана «автоматически» уезжала к родителям в Радкерсбург, где у нее был своего рода роман с собственной матерью. (Во всяком случае, я уговаривал себя, что должен ревновать Ксану только к Эльзабе, тем более что Эльзабе втайне ужасно ревновала дочь ко мне, но это еще можно было вынести, утешая себя тем, что в семье Джаксы царят «довольно странные правы».) Был мягкий ноябрьский вечер, когда я встретил в мужской уборной нусдорфского винного погребка Майера, своего бывшего начальника, командира 36-го летного соединения гауптмана Гейнцвернера Лаймгрубера. А потом, однажды вечером в январе, я посетил Лаймгрубера в его СПЕЦИАЛЬНОМ СПРАВОЧНОМ АГЕНТСТВЕ «ВИНДОБОНА» на Юденплац. Через несколько дней последовал повторный арест, меня посадили в «Серый дом». «Согласно личному распоряжению федерального министра Эдмунда Глезе фон Хорстенау». По-моему, исключено, что за этим стоял Лаймгрубер.
— Сено! Солома! Сено! Солома! Сено! Солома! Сено!
Месяц предварительного заключения я провел в следственной тюрьме венского окружного суда № 1, в «Сером доме». По сравнению с «Лизль» жизнь там была сероватая или, вернее, страшноватая. В «Сером доме» не полагалось никаких «особых льгот для инвалидов войны с тяжелыми увечьями», передачи со жратвой и книгами строго запрещались. Питали нас на редкость скудно. Клопы! На древних выцветших бидермайеровских обоях во времена оны изобразили розы (ни больше, ни меньше!..).
«Поедем в Вараждин / ведь розы там не отцвели…»
Розы, испещренные пятнами от раздавленных клопов. Самые старые и бледные пятна, возможно, вели свое начало от древних, подлинно бидермайеровских клопов. Но ползающие, жирные клопы современной формации, формации христианско-профашистской Австрии, водились в гораздо большем количестве…
«Поедем в суд / пока клопы ползут…»
Большая часть заключенных, сидевших вместе со мной в следственной тюрьме, была ничем не запятнана (к некоторым это подходило в двояком смысле). Но известно, что против клопов (а следовательно, и пятен) не помогает ничего, кроме лизола. Пришлось мне сколотить хор, и мы занялись хоровой декламацией, повторяя: «Лизол! Лизол!»
После того как один из тюремщиков типа Седлачека пробил мне дырку во лбу (дабы преодолеть мою твердолобость и убедиться, что я и без того дырявый), нам все-таки выдали лизол. Клопов околпачили. В итоге трехнедельного торга.
А потом федеральный министр Эдмунд Глезе фон Хорстенау (он был родом из весьма известного места, а именно из городишка Браунау на Инне[424]) самолично выкинул ловкий трюк и лишил меня возможности воспользоваться «плодами» амнистии, объявленной правительством Шушнига. Амнистия распространялась на всех «красных» и «коричневых» арестантов, действовавших не из корыстных побуждений. (Исключение составили лишь лица, обвиняемые в совершении покушений с применением взрывчатки. Но сомнительную честь нагло-трусливо устраивать взрывы мы предоставляли последователям Шикльгрубера, ведь никогда нельзя было знать, КОГО ты в результате взорвешь.) Власти дознались, что я «выезжал из страны и въезжал в нее по фальшивому паспорту»; речь шла о моей поездке в Югославию на остров Хвар к семье Джаксы, что, согласно утверждению прокурора, было «мошенничеством». «Несмотря на то что официальные инстанции конфисковали паспорт подсудимого, — сказал прокурор, — он бодро-весело ездил за границу, предъявляя заверенную нотариусом копию (дело против нотариуса уже возбуждено), и тем самым вводил в обман государство, мешая ему осуществлять право надзора».