Хэвилленд решительно вмешался и исключительно вежливо попытался убедить сражающиеся стороны разойтись. Он вытащил свой револьвер и произвел несколько выстрелов в воздух над головами распоясавшихся скандалистов, и тогда один из них угодил Хэвилленду обрезком свинцовой трубы как раз по правому запястью. Револьвер выпал из повисшей руки Хэвилленда, и тут-то и приключилось с ним это самое несчастье.
Распоясавшиеся драчуны, которые до этого момента вполне удовлетворялись тем, что расшибали головы друг другу, в один миг сообразили, что наличие головы беспомощного полисмена открывает куда больший простор их изобретательности по части уличных забав. Сразу объединившись и сплотившись на этой основе, они затащили безоружного Хэвилленда в глухой закоулок и принялись обрабатывать его с замечательной быстротой и хладнокровием.
Умелец, специализировавшийся на обрезках свинцовых труб, сломал Хэвилленду руку в четырех местах.
Сложный перелом сам по себе штука крайне болезненная. Тем более болезненная в случае с Хэвиллендом, потому что кости срослись неправильно, и врачам пришлось опять их все переломать и вправлять заново.
Был даже такой период, когда Хэвилленд начал сомневаться, сможет ли он остаться в полиции. А поскольку он только незадолго до того времени был произведен в детективы III категории, открывавшиеся перед ним перспективы представлялись отнюдь не радостными. Рука у него, однако, зажила, как это часто бывает с руками вообще, и Хэвилленд вышел из этой переделки, можно сказать, целее прежнего — если не считать некоторого умственного сдвига.
Есть такая древняя поговорка, которая утверждает: „Паршивая овца все стадо портит".
С народной мудростью не поспоришь, и тот специалист по свинцовым трубам, безусловно, многим крепко подпортил. Может быть, даже всему городу. Хэвилленд стал быком, именно так, без кавычек, настоящим быком. Он крепко усвоил урок. И впросак больше никогда не попадет.
В словаре Хэвилленда выражение „сломить сопротивление преступника" имело только буквальное значение, а главную смысловую нагрузку несли первое слово и все от него производные.
И потому Хэвилленд нравился мало кому из арестованных.
Он, впрочем, нравился мало кому и из своих коллег-полисменов.
Сомнительно, чтобы Хэвилленд, если уж на то пошло, нравился даже самому себе.
— Жара! — проревел он сейчас над ухом Кареллы. — Только этим мозги и заняты.
— У меня, по-моему, даже мозги потеют, не говоря уже обо всем остальном, — пошутил Карелла.
— А вот я тебе сейчас как скажу, что ты сидишь на льдине посреди Ледовитого океана, и, увидишь, сразу станет прохладнее!
— Не становится что-то, — прислушался к себе Карелла.
— Осел ты упрямый потому что! — заорал Хэвилленд. Орал он всегда. Он орал даже тогда, когда говорил шепотом. — Ты просто не хочешь, чтобы тебе стало прохладно. Ты хочешь, чтобы тебе было жарко. Так тебе легче делать вид, что ты работаешь!
— Так ведь я и вправду работаю, — слабо возразил Карелла.
— А я вот домой иду! — рявкнул Хэвилленд.
Карелла машинально взглянул на часы. Десять семнадцать.
— Это еще что такое?! — взревел Хэвилленд.
— Ничего, — смутился Карелла.
— Ладно, четверть одиннадцатого. Так у тебя из-за этого такой кислый вид, что ли?
— Да никакой у ліеня не кислый… — запротестовал было Карелла.
— А мне плевать, какой у тебя вид! — прорычал Хэвилленд. — Я ушел домой!
— Иди, бога ради. Я подожду смену.
— Ох и не нравится мне твой тон! — прогремел Хэвилленд.
— С чего вдруг?
— Намекаешь, что я, такой-сякой, ухожу, не дождавшись смены?
— Это уж как тебе совесть подскажет, брат мой, — постным голосом произнес Карелла.
— А ты хоть знаешь, сколько я часов отбарабанил, а?
— Ну, сколько?
— Тридцать шесть! Так спать хочу, что в любую канаву готов завалиться и не просыпаться до самого Рождества!
— Насчет канавы поосторожнее, — предупредил Карелла. — Отравишь все городское водоснабжение.,
— Пошел ты! — рыкнул Хэвилленд и расписался в журнале „Приход-уход“.
Он уже был на пороге, когда Карелла окликнул его:
— Эй, Роджер!
— Чего еще?
— Смотри, чтобы тебя там не убили!
— Пошел ты! — с чувством отозвался Хэвилленд и исчез за дверью.
Он одевался быстро, но спокойно, без суеты. Натянул темносиние носки, черные брюки, чистую белую рубашку, завязал золотисто-черный полосатый галстук. Достал ботинки. На их каблуках была вытиснена торговая марка „О’Салливэн".