— Повторяю, я не поклонник древностей.
— И поэзии ты не любишь. Тебя даже раздражает, когда я читаю стихи.
— Рифмованная чепуха. Настоящего мужчину может увлекать только техника.
— Ты говоришь — техника, твой приятель Карл говорит, что настоящее дело для мужчины — война.
— Каждому свое.
Алла вздохнула, печально покачала головой.
— Мне скучно с тобой, Оскар. Честное слово. И товарищи твои скучные, неинтересные люди. Разговоры только о выпивках, любовницах. Бедность, ограниченность.
— Не умничай, Алка. Тебе это не идет, — зло сказал Верк, выходя из терпения.
— Я знала, что ты это скажешь. Я тебе нравлюсь глупой, а глупой я становлюсь, когда пьянею. Тебя это устраивает — вот она, представительница низшей расы, дуреха и алкоголичка.
— Но я ведь не виноват, что ты родилась славянкой. Расу не изменишь, дорогая...
И тут-то его милая девочка выбросила неожиданный, недопустимый фортель. Она поднялась со стула, гордо вскинула голову и гневно заявила:
— Раса, раса... Твердите, как попугаи. Я русская, славянка и горжусь этим. И, если хочешь знать, я ничем не хуже и не глупее всех твоих приятелей, этих надутых офицеров-арийцев. И тебя тоже! Потому, что ты, кроме своих болтов и шестеренок, ничего не признаешь. Вы тупицы, ограниченные люди!
Нужно было немедленно залепить пощечину зарвавшейся дуре, но Верк не сделал этого.
— Опомнись и погляди на себя, — сказал он, задыхаясь от возмущения. — Кто ты такая? Жалкая потаскушка! Если хочешь знать, то ты достойна только того, чтобы лизать сапоги немецкого офицера. Русская дрянь!
На Аллу слова «повелителя» не произвели особого впечатления. Она отпарировала:
— Между прочим, ты клялся в любви этой дряни. Даже обещал жениться.
— А ты и поверила? — злорадно улыбаясь, спросил Верк.
— Нет. Я это говорю к тому лишь, что лживые заверения не подняли тебя, представителя арийской расы, выше жалкой потаскушки.
Верк не выдержал. Он бросил смятую салфетку в лицо своей «девочке» и, кипя от гнева, одел фуражку.
Закрывая двери, услышал позади плач. Оглянулся — Алла упала на постель, лицом в подушки и рыдала.
Пусть поплачет, он нарочно придет сегодня попозже — пусть ждет. Ей это пойдет на пользу. Ведь она и раньше пробовала заводить с ним такие разговоры. На нее временами находит блажь. Ее, видимо, мучит комплекс славянской неполноценности.
И Верк направил свои мысли по иному руслу — положение, создавшееся на рембазе, требовало всестороннего анализа.
Прошло ровно десять дней, как на станцию прибыл состав с вывезенными с поля боя подбитыми, требующими капитального ремонта танками. Два обстоятельства омрачили для Верка это время. Первое — неожиданное ночное нападение на базу на следующий день после того, как был повешен «саботажник».
Конечно, было бы глупо и наивно полагать, что для вражеского глаза останется незаметным то, что немцы организовали ремонтную базу в городе. И все же Верк не допускал мысли, что местные партизаны, или как их там называют, — подпольщики, народные мстители, — уже в первые дни предпримут диверсию. Правда, никакого существенного вреда нанесено не было. Диверсанты бросили через стену несколько бутылок с горючей смесью, и только одна из них попала в бочку с отработанным машинным маслом. К счастью, дело кончилось небольшим пожаром, который удалось сразу же локализовать и потушить. Утром пленные даже не заметили следов ночного происшествия. Но если бы невдалеке стоял какой-либо танк, огонь мог перекинуться на машину.
Верк сразу забил тревогу, потребовал усилить охрану. Теперь, слава богу, все в порядке: дали специальный наряд полиции. В конце концов, если что и случится, то вряд ли кто-нибудь решится свалить вину на него. Нет, он писал, предупреждал. И, кроме того, его задача обеспечить техническую сторону. А уж вы, господа, бегайте кругом, нюхайте воздух.
Конечно, все это выглядело трусливой перестраховкой, но общение с оберштурмфюрером Брюгелем многому научило Верка, и он уже не пытался вступать в спор с комендантом лагеря, не дразнил его, а сразу же старался использовать то рациональное зерно, какое находил в советах и требованиях эсэсовца. Точно так, как требовал Брюгель, территория базы была обнесена столбами с колючей проволокой и белой полосой на земле; на крыше конторы появилось «гнездо», из которого вместо клюва аиста выглядывало дуло пулемета и голова часового; точно, как требовал Брюгель, проводилась перекличка в бригадах, и мастера докладывали дежурному по базе о том, что их люди все налицо. Единственное, с чем не согласился Верк, это тот срок, какой, по мнению Брюгеля, должен висеть «саботажник». Гауптман распорядился снять повешенного на третий день — он не терпел трупного запаха.
Да, сам факт ночного нападения очень неприятен. Но куда большее огорчение и беспокойство вызвало у Верка то обстоятельство, что, несмотря на давно полученные телеграммы об отправке специальных грузов для базы, вагоны с этими грузами не прибыли, и неизвестно, прибудут ли они вообще, — польские и советские партизаны не теряли времени даром, все больше и больше поездов пускали под откос. Десять дней — время немалое, особенно в военных условиях, но еще ни одна машина не вышла с базы, хотя многие из них уже были почти отремонтированы. На одной требовалось установить пушку, на другой — поставить новый мотор, на третьей — сменить некоторые детали. Теперь срок выпуска танков из ремонта зависел не от ремонтников, а от того, когда прибудут вагоны с запасными частями и деталями.
Верк, спокойный, уравновешенный, иронически смотрящий на жизнь Оскар Верк начинал нервничать. И было отчего: все его старания, энергия, организаторский талант могли оказаться израсходованными бесполезно. Правда, можно было снимать что-либо на одних машинах и ставить на другие этого типа, «лепить» из двух-трех неисправных танков один, готовый к бою. Но это была бы дьявольски неэффективная и непроизводительная работа, и такой вариант гауптман откладывал только на крайний случай. Теперь, кажется, откладывать надолго нельзя, слишком большой риск. Еще день-два Верк подождет. Но не больше... Вот тогда-то он и заставит иванов рвать жилы, будут работать от зари до зари. Только бы мастера выдержали.
Размышления Верка прервал стук в дверь.
— Да! — крикнул гауптман, полагая, что это кто-то из немецких мастеров.
Дверь приоткрылась, и показалась голова начальника караула полицая Тышли.
— Заходи, — скомандовал удивленный гауптман.
Тышля вскочил в комнату и торопливо закрыл за собой дверь, точно за ним кто-то гнался. Он явно был взволнован, на красном лице блестели капельки пота.
— В чем дело? Какой есть дело? — спросил Верк, не понимая, зачем он потребовался полицаю.
Тышля говорил по-немецки примерно так, как Верк по-русски.
— Я есть донесение. Очень важный секретный донесение. Рапорт.
— Рапорт? — ухмыльнулся гауптман. — Давай рапорт. Только не очень шнель. Мне надо слушать каждый слово. Давай.
— Заговор... — торопливо, заикаясь от волнения, начал Тышля. — Я раскрыл. Понимаете, группа из трех человек решила захватить танк. По-вашему панцер. Понимаете, захватить! Завести, сесть и уехать. Ту-ту!
Начиналась какая-то чертовщина. Уж не пьян ли этот Тышля? Глаза Верка сузились.
— Грабеж панцер?
— Как хотите, так и считайте. Грабеж, захват, похищение — все едино. Захватили бы и поехали. Ту-ту!
— Куда ту-ту? Ехать, куда ехать?
— Они мечтали податься к партизанам. В лес, к партизанам, к большевикам.
— Сколько их?
— Трое. Три человека.
— А как они будут управлять танком?
— Понимаете, у них есть книжка. Как это?.. Бух. Наставление. Инструкция. Они изучали книжку.
— Ты знаешь этих людей?
— Ну, как же. Не только знаю, я их захватил, арестовал, привел сюда.
— Привел?
— Да. Они в коридоре стоят. Показать главного?
Тышля оглянулся на дверь и продолжал с заговорщицким видом, перейдя на шепот:
— Между прочим, это сынок не кого-нибудь там, а начальника полиции Строкатова.
— Полицая Строкатова? — продолжал изумляться