Конечно, будущему доктору разрешалось писать письма. Он даже получал ответы на некий «почтовый ящик», где перлюстрация считалась святым делом. Но работы на новом месте оказалось навалом, и переписка стала чахнуть, как «хризантемы в саду». Тем паче, что одинокий мужчина без внимания не остается. Сами знаете, там, где растет береза, — подберезовик, где осина, — подосиновик. А грибов в нашей стране в достатке. Вот и около Павла Иннокентьевича обозначилась особа… Именно она подвигла Гаева в путь за тридевять земель на предмет уточнения матримониальных отношений.
«Паша, Паша, Паша… — так бубнила она ему последние полтора года, — что ты себе думаешь? Ты ведь не мальчик! И кто она тебе там? Явно не жена — столько лет прошло… И кто тебе здесь я? Ежедневно и еженощно рядом. Тоже не жена! Ты на людей посмотри! Что они — о нас, а?»
Люди — смертельный довод! Что они там себе о нас думают?! А на самом деле ни черта они не думают. Это мы в основном — про них…
Но полтора года пиликанья на одной ноте свое дело делают. Почему полтора года? Больно долго Павел Иннокентьевич запрягал. Не так-то просто отправиться в те края, откуда тебя под белы рученьки выпроводили. Могут и с полдороги поворотить, могут и по шее за самовольничество надавать. Учреждение, где трудился доктор, по-прежнему оставалось засекреченным, хоть и времена наступили иные. Вот на эти новые времена и делала ставку его «гражданская» супруга. Раньше-то она помалкивала. А теперь вон и Главную Псарню переименовали, и отчета, куда едешь, не спрашивают. Много послаблений ученому люду…
«Может мне с тобою, Паша, а?»
«Еще чего?! Анна тебя враз из своей берданки уложит. Даже целиться не будет…»
В общем, долго ли, коротко ли, а собрался. Главное, в свои старые «Жигули» новый движок поставил, мощный. С виду таратайка, но иной «мерс» может обставить, как в кинофильме «Зимняя вишня». Смешно, конечно, но смысл есть. По крайней мере до знакомых мест за трое с половиной суток добрался.
Да знакомые ли? Как сюда с молодой женой приехал, сразу в работу с головой окунулся, все по подземным лабораториям шастал. Правда, иной раз с Анной, которую в глубь недр не тянуло, по лесочкам променад совершал. Даже к Деду, ее наставнику, вместе наведывались. Воспоминания о могучем старике в нем сидели прочно. Из редких писем жены ему было известно, что после смерти Деда супруга в его дом за дамбой переехала. А там, как помнилось Павлу Иннокентьевичу, леса стояли совсем непролазные. Он старался не думать о том, какой образ жизни вела Аннушка в дремучей чащобе, и тем не менее почтение к ней испытывал огромное.
— Ох, и красотища здесь! — без особого восторга заметил Леон. — Будто в страшной сказке.
— Почему в страшной?
— Лес до неба! Так и чудятся за деревьями всякие лешие и жуть… Успеем до темноты, Павел Иннокентьевич?
— Как раз бы ближе к вечеру хотел городок пересечь.
— Да? А пораньше нельзя?
Павел Иннокентьевич с удивлением посмотрел на пассажира.
— Леон, вы не производите впечатление боязливого человека.
— Вы, наверное, не слыхали в своих далеких местах, что здесь партизанят?
Павел Иннокентьевич совсем удивился:
— Партизанят?!
* * *Леон был членом очень дружного, сплоченного коллектива, состоявшего сплошь из передовиков производства, поскольку не передовики очень строго наказывались. Здесь посвящали себя работе с полной отдачей, вплоть до самопожертвования. Результаты зашкаливали за все мыслимые показатели, а прибыль позволяла не только самим сотрудникам жить в довольстве и благополучии, но заниматься меценатством и благотворительностью. На чем очень настаивал руководитель коллектива господин Ермитин Виктор Всеволодович и потому пользовался большой известностью и любовью среди народонаселения областного центра. Леон, несмотря на молодость, находился в ближайшем окружении Виктора Всеволодовича и был чуть ли не правой его рукой. Господин Ермитин, будучи в солидном возрасте, тем не менее, как руководитель нового склада, делал ставку на талантливую молодежь, чем и обеспечивал успех своего предприятия.
Однако сам коллектив не был так популярен и больше скрывался в тени, лишая себя грамот и прочих наград. Потому что в просторечии он назывался бандой, а Виктора Всеволодовича кликали главарем Еремой.
У Леона тоже была кличка, но об этом чуть позже. Его полное имя — Леон Артурович Григорян. Но кавказские крови в нем просматривались с трудом, поскольку мама у него была белокурой литовкой, и северная кровь, видать, остудила южные бурные потоки. Мальчик являл из себя шатена с вьющимися волосами, только изящные черные усики могли на что-то намекать… Папа, Артур Николаевич Григорян, был известным берлинским режиссером. В отрочестве Леона он переженился на других кровях, благо их в нашей стране мешано-перемешано, и удачно свалил в Германию. Мама — пианистка — сменила режиссера-армянина на болгарина-дирижера и вовсю гастролировала по миру. Родители дитя не забывали. То папенька навестит Россию, чтобы поставить спектакль в МХАТе или в БДТ, и всякий раз находит время повидать сыночка. То маменька вызовет куда-нибудь за тридевять земель погостить, а то и дома засидится… Болгарин-то был наш, русский, навроде Филиппа Киркорова, но больно талантливый по части классической музыки. Областной центр им ужасно гордился.