Люция лежала, свернувшись калачиком, словно котёнок — такая же маленькая, беззащитная и трогательная. Одну руку она подсунула под мягкую подушку, а другой надёжно прижимала к себе скомканное одеяло. В результате этих узурпаторских действий Торой оказался и вовсе раздет, но не мёрз. Он удобно устроился на боку и обнимал тихо сопящую ведьму. Та приютилась в колыбели его рук и жалась голой спиной к тёплому мужскому телу.
Маг улыбнулся и подумал — всё-таки прав был Золдан, говоря наперснику, что любовь человек выбирает не рассудком, но сердцем. Вот и выбрало сердце, и полюбило. И не смутил его даже голос разума, который упорно твердил, что магу и ведьме ни в чём не найти согласия.
А ведь чего только не натерпелся Торой от вредной колдуньи — и обманула, и предала, и околдовала, и приворожить пыталась… А потом сама же спасла и выходила. Тогда же не смутившееся приворотным колдовством сердце вдруг поняло — без хитро-наивной, гневливой и обидчивой Люции не жизнь ему, а страдание. И всё бы хорошо, если не опустошение Гелинвира да грядущее пришествие древней колдуньи!
Он вздохнул и задумчиво поцеловал худое плечико Люции. Колдунка прижалась к волшебнику ещё плотнее, а он уже унёсся мыслями далеко-далеко, возвращаясь к рассказу эльфа.
Надо же, казалось бы, столько лет прошло, ан, нет, всплывают-таки давно знакомые имена и люди. Точнее нелюди.
Ёлис.
Вот же старый конь! И вправду — борозды не испортит, но и новую не вспашет, всё те же интриги, всё та же тяга к власти, прежняя беспринципность да жестокость. Подумать страшно — отправил на смерть собственного ученика! Того, кого растил и пестовал! Того, кто стал едва ли не сыном! Хотя, чего с них взять, с этих эльфов. Вон ведь, пожертвовал Ёлис невесткой, равнодушно рискнул жизнью собственного отпрыска (пускай и слабоумного) да ещё и новорожденным потомком. А следом попытался умертвить помощничка блистательной махинации — Тороя. И ведь, если бы не Лита…
Да, у Ёлиса была богатая предательствами и обманами жизнь. Торою в припадке гневных воспоминаний даже сладко помечталось, мол, вот бы прервать её окончательно и бесповоротно, в отместку за все гадости. Хотя, к чему теперь? И так остался остроухий ни с чем — без Силы, без влияния, без власти. А это для него, пожалуй, пострашнее самой мучительной смерти.
Тут, наверное, можно было бы даже порадоваться, но кроме Ёлиса пострадали ещё сотни и тысячи людей. Как им жить без привычной магии? Как лечить скот, если придёт из диких земель неизвестный лекарям мор? Как сохранять посевы в скупое на дожди лето? Как получать диковинные снадобья, заглядывать в прошлое и будущее, оберегать границы и противостоять первородному колдовству? Что теперь ждёт государства с разом обессилевшими армиями? Как властителям уберечь подданных от паники, предотвратить восстания, угомонить воспрянувших колдунов и простых бандитов, которых теперь уже не изловишь при помощи магии? Очень, очень безрадостное будущее маячит впереди, а сдержать поднимающуюся волну бедствий можно только сильной уверенной рукой, безжалостно и жёстко.
А ещё хотелось знать, что при этом на уме у Ители? Зачем она руками кхалаев убила старика Баруза и семью Эйлана, зачем расправилась с магами? Да, много смертей взяла на свою совесть красавица Фиалка. Как-то отмоется теперь? Ведь непохожа по рассказам Алеха на жестокую душегубку, и вот, на тебе, разошлась почище Аранхольда и того же Ёлиса. К чему только? Что нужно хитрой колдунье? Или есть у зеркала ещё какая-то загадка, ещё какой-то запас гадостей? От одной этой мысли по спине волшебника поползли мурашки. Ай, да Итель, ай, да ведьма! Нагнала такого страху, какого и сотня сильнейших магов не смогла бы вселить.
Торой ещё думал о злокозненной колдунье, но мысли становились всё более вязкими и тягучими, терялись в сладкой дремоте, уплывали, ускользали, меркли — волшебник, словно по крутой ледяной горке, скатился в мир сновидений. Впервые за многие годы ему приснилась Тьянка, такая же вертлявая и ловкая непоседа, большеглазая и остроносая. А ведь Торой думал, что вовсе позабыл её проказливые черты.
Как давно это было! Чернокнижие, некромантия, обряд Зара, на который маг и пошёл-то ради того, чтобы перешагнуть таинственный рубеж, заглянуть в Мир Скорби, увидеть подругу детства да попрощаться с ней, навсегда отпустив из памяти и сердца. А ещё попросить прощения за то, что его — надёжного друга и защитника — не оказалось рядом в тот самый момент, когда надо было спасти из холодных цепких объятий смерти.
В сегодняшнем сне, точь-в-точь как тогда, во время обряда, Тьянка вышла из чернильной темноты, просияла лучезарной улыбкой, беспечно почесала острый кончик вздёрнутого носа и сказала на просьбу о прощении то же, что и много лет назад:
— Глупый. А ведь смерти и нет вовсе. Есть иные рубежи, куда шагнёшь и подивишься.
Торой попытался ухватить подружку за локоть, и ему это даже удалось — пальцы скользнули по тёплой руке. Но девчонка вывернулась, взметнув тяжёлой косой, и спросила капризно, как спрашивала всегда, когда собиралась осадить задавалу-магика:
— Ну? Чего припиявился?
— Как шагнёшь? — спросил взрослый Торой в своём сне.
Этот вопрос казался ему особенно важным.
— Как шагнёшь? — повторил волшебник.
И подруга, которая так навсегда и осталась девчонкой пятнадцати лет, ответила на столь нелюбимом чародеем просторечье:
— Ты ж некромант. Поди, и сам знаешь. Есть тайные двери, которые открыть не всякому по силам.
Он ни единого слова, ничегошеньки из сказанного не понял и в отчаянье крикнул:
— Постой! Объясни!
Но Тьянка лишь пожала плечами, подивившись его непроходимой бестолковости, и поспешила куда-то, подобрав обтрёпанный подол простенького платья. Побежала прямо в непроглядную беспамятную черноту, растворяясь в ней, пропадая… Но всё-таки сжалилась, крикнула из неведомого далёка:
— Девчонку свою блюди! Любовь, она ведь не только на дары щедра, но и на откуп.
Он проснулся в поту.
Старая Ульна поднялась как всегда ранёхонько, ещё и коров в поле не выгнали. Вся деревня спала, а её — дряхлую — словно демоны какие погнали с сонного ложа. И снова бабка неспешно оделась, снова пошла на кухню, снова налила себе топлёного молока с золотисто-коричневой жирной пенкой, взяла сладкий пирожок и села у окна. На столе перед ней в нарядной чистой миске тихо мерцал неземной огонёк.
Экая благодать с этим послушным светляком! Хоть до поздней ночи делай дела — чини ли одёжу, пряди ли пряжу, вяжи ли, вышивай ли — всё светло, как днём. И горит он исправно, и слова человеческого слушается. Вся деревня радуется этакому дару. Ульна отхлебнула молока и улыбнулась, эх, знать бы, как там волшебник со своей девонькой? Добрались до Гелинвира? Вызнали, чего там приключилось?
Нежный рассвет подрумянил небо, дождя, словно не бывало. Ещё чуть и начнёт просыпаться деревня, сноха пойдёт доить коров, мальчонки поведут кормилиц на выпас и начнутся каждодневные хлопоты. И правда, лишь повыше поднялось солнце — запели петухи, загудела деревня, заскрипели ворота, замычали коровы, ожил дом. Казалось, должен был этот день стать одним из многих, но не стал.
Солнце ещё не поднялось в зенит, когда вошли в деревню странники. И только глупец не распознал бы их по чёрным хитонам, страшным татуировкам на руках, пронзительным взглядам. Пришлецы появились с той стороны, откуда давеча пришёл волшебник с девушкой и мальчиком, словно шли по чётко оставленному магом и его спутниками следу.
Не встретить чужаков было нельзя, слишком могущественными и грозными они казались, несмотря на свою молодость. Общим числом путников явилось полдюжины, все молчаливые и с виду спокойные, но глаза у многих холоднее студёной водицы Зелёного Озера. И хотя незнакомые странники, по всему видно, с раннего утра ехали верхом, лошади их были свежи и полны сил.
Двое из пришлых оказались близнецами, едва ли не юношами, и среди прочих смотрелись самыми безобидными. Да только даже эта безобидность мнилась обманчивой. Остальные колдуны были менее приметны, но взгляды у всех настороженные, колючие. Так смотрят люди, не ждущие от других ни добра, ни участия. Ульне неожиданно, против всякого благоразумия, стало жалко диковинных пришлецов. Это какой же была их короткая, молодая жизнь, если каждый теперь эдак враждебно и люто щерился?