— Да что ж ты будешь делать, — тихо злился Саблин.
— Чего там? — Спросил Пулемётчик.
— Восток держи, — сухо сказал ему Аким.
— Есть, — отвечал Сашка, поднимая винтовку и направляя её на восток вдоль бархана.
Аким думал, гадал, где теперь появиться дикарь, и угадал. И место угадал, и время угадал, всё угадал. Он развернулся ровно на запад и поднял дробовик. И тут же в двадцати метрах над небольшим барханом появилась голова дикаря.
Саблин начал первый поднимать оружие, а выстрелили они почти одновременно. Что с ним произошло, он понять не мог. Двадцать метров! Голова человека! Видно отлично! Солнце не в глаза! Картечью! Как он мог не попасть — непонятно. Неужели от раздражения и волнения руки дрожали? В общем, картечь ударила на двадцать сантиметров ниже, вся горсть в песок ушла.
А дикарь не промазал. Аким почувствовал сильный удар в грудь. Чуть ниже горла, в самый верх грудины. У штурмовиков кирасы утяжелённые, самые толстые из всех кирас. И с ребром жесткости от горла и до самого низа. Пуля вмяла ребро, но пробить карбидотитан со слоем пеноалюминия не смогла. У урядника перехватило дыхание, настолько сильный был удар, но он, передёрнув затвор, смог выстрелить ещё раз. Теперь он бы точно попал, будь голова дарага всё ещё над барханом.
— Попал? — С надеждой спрашивал Сашка.
А Саблин едва мог дышать после такого удара, в глазах темно, он сидел и вставлял патроны в пенал дробовика.
— Ну, Аким, попал? — Не унимался пулемётчик.
В горле ком, Саблин сглотнул слюну собираясь ответить, и тут над всей пустыней раздался крик или звук:
«Дарг-дарг-дарг-дарг-дарг-дарг-дарг-да-а-арг…»
Это было похоже на какой-то быстрый клёкот или даже на высокий, неприятный, надрывный визг, трудно было понять, как этот звук вообще можно произвести человеческим речевым аппаратом. Так орали в степи дарги, за этот звук их так и называли.
— На помощь зовёт, ты его задел, что ли? — Спросил Сашка и в его голосе опять звучала надежда.
— Нет, — прохрипел Саблин, он всё ещё не мог прийти в себя после полученного удара.
«Дарг-дарг-дарг-дарг», — снова неслось над пустыней.
— Вот зараза, звонкий какой, — Каштенков встал и вслушался.
И Аким тоже вслушивался, только вот гранату взял, вырвал чеку.
Подержал её в руке: раз, два… Дальше ждать не стал, кинул её за длинный бархан, туда, где заливался дикарь. Кинул на слух, на удачу.
«Дарг-дарг-дарг-дарг», — хлоп… И стало тихо.
Саблин схватил щит и дробовик и бегом, морщась от боли в горле и почти задыхаясь, скатился со своего бархана, полез на следующий, затем ещё на один и уже за ним увидел дикаря.
Аким закрылся щитом, целился, но… Не выстрелил.
Дарг сидит на одном колене, вторая нога вытянута, а винтовка лежит от него метрах в трёх. Аким спускается с бархана, держа дикаря на прицеле. А дикарь совсем мальчишка, лет пятнадцать, потому таким мелким казался. Чёрные, тугие, густые волосы собраны в пучок на затылке, он совсем голый, только пояс и старая, китайская разгрузка на груди. Дарги известны своими густыми, окладистыми бородами, у них даже горло заростает щетиной. А у этого ничего нет. Сопляк. Он сидит и скалится, смотрит на Акима с весёлой ненавистью. Для него всё это игра.
Вот только вся его левая рука и левый бок подраны осколками, кровь течёт. А из голени левой ноги, из серой пятнистой кожи торчит белоснежная кость, с которой капают ярко красные капли.
Прибегает Каштенков. Видит дикаря.
— Добегался, сволочь, — радуется он. — Это тебе, животное, не степняков в пустыне сторожить, мы, брат, пластуны. С нами не забалуешь.
Дарг его вряд ли понимает, но он вдруг начинает смеяться, смех этот показной, через боль, видно, хочет показать им, что боль ему нипочём и смерти он тоже не боится. Что-то лопочет на своём, отвечает пулемётчику, даже тянет к нему руку… Но…