— Я была здесь пару раз, — тихо говорит она, — сюда никто не заходит.
Пустошь простирается у нас под ногами, гладкая и спокойная, как замерзшее море. А наверху, над нами, еще одно море — полное мерцающих звезд, за которыми угадывается бездонная пустота.
Пепельный Июнь ведет меня на середину крыши, под ногами похрустывают мелкие камушки. Наконец она останавливается и поворачивается ко мне.
Я стою прямо перед ней, наши плечи соприкасаются, но она не пытается отойти. Она так близко, что я чувствую на губах ее дыхание. Когда она поднимает влажные, будто от ночной росы, глаза, в них отражаются звезды.
— Родители дали тебе обозначение? — спрашивает она.
Я киваю.
— Но потом они перестали им пользоваться.
— Ты его помнишь?
— Джин.
Некоторое время она молчит, но я вижу, как двигаются ее губы, будто она примеривается к слову.
— А у тебя есть обозначение? — спрашиваю я.
— Не помню, — шепчет она в ответ, — но в любом случае нам не стоит называть друг друга семейными обозначениями. Мы можем забыться и случайно обратиться друг к другу по обозначению при посторонних. Это может привлечь лишнее…
— Внимание, — договариваю я за нее.
Мы пытаемся подавить улыбку, так одновременно появившуюся у нас на губах, как будто мы с Пепельным Июнем — один человек. Как обычно, принимаемся чесать запястья.
— Отец постоянно говорил это. Не привлекай лишнего внимания. Думаю, твой тоже.
Она кивает, и ее лицо мрачнеет. Мы смотрим на Пустоши и на крошечное полушарие Купола вдалеке. Внизу компания гуляк выходит из здания, направляясь, по всей видимости, к Куполу. До нас доносятся их невнятные голоса. Постепенно они становятся все тише и совсем затихают вдали.
— Давай я тебе кое-что покажу, — говорит Пепельный Июнь, — ты так можешь? Только сначала надо сесть. — Затем она опускает правую ступню на пятку и принимается быстро стучать ею. — Когда я нервничала, я делала вот так. Родители запрещали мне, но я продолжала делать это в одиночестве. Если начать, дальше нога двигается автоматически. Смотри, я даже не думаю об этом, она движется сама по себе.
Я пытаюсь повторить. Не получается.
— Ты слишком много об этом думаешь, — говорит она, — расслабься и делай быстрые отрывистые движения.
С четвертой попытки у меня наконец получается. Нога двигается сама по себе, подпрыгивая вверх и вниз, как отбойный молоток.
— Вау, — удивляюсь я.
Она улыбается так широко, как я еще не видел, и в горле у нее раздается тихий звук.
— Это называется «смех», — говорю я.
— Знаю. Хотя мои родители иногда называли это «заржать». Слышал такое слово?
Я мотаю головой.
— Нет, у нас это был просто «смех». И мы им особо не злоупотребляли. Отец всегда боялся, что я забудусь при посторонних.
— Ага. Мой тоже.
— Каждое утро он напоминал мне. Не делай того, не делай этого. Не смейся, не улыбайся, не чихай, не хмурься.
— Ну, благодаря этому мы с тобой сейчас здесь. Живые, я имею в виду.
— Наверное. Кстати, — я поворачиваюсь к ней, — отец иногда говорил еще кое-что очень странное. Может быть, твои родители тоже что-то такое говорили? Никогда не забывай, кто ты есть.
— Никогда не забывай, кто ты есть? Никогда ничего подобного не слышала.
— Он говорил это где-то раз в год. Мне это всегда казалось странным. — Я опускаю взгляд.
— А когда твои… ну…
— Мои родители?
Она кивает.
Я смотрю на горы.
— Мать и сестра много лет назад, я их даже толком не помню. Они просто исчезли, и все. А потом отец, лет семь назад. Его укусили.
Мы умолкаем. Приятно вот так разделять молчание. Из главного зала доносится музыка, настолько приглушенная, как будто мы сейчас за тысячу миль. Наши взгляды останавливаются на Куполе, мирно поблескивающем в темноте.
— Блаженны неведающие, — шепчет она. — Этой ночью они спят, не зная ничего о том, что их ожидает смерть. Бедняги.
— Я должен кое-что тебе сказать, — произношу я, помолчав.
— О чем?
— О геперах.
— Что такое?
Я собираюсь с мыслями.
— Когда я ходил за водой к пруду, я не просто дошел, набрал воды и повернул обратно. Я встретился с ними. Провел там какое-то время. И, знаешь, они умеют говорить. Они даже читать умеют. Они не такие дикари, как я представлял. Ничего подобного.