Этот студент его давно беспокоил. Еще на фронте у Сергея Ивановича выработалось определенное чутье, которое знакомо многим солдатам. Без этого чутья, способности предчувствовать и предвидеть смерть он погиб бы еще в Сталинградской битве. Какое-то смутное и непереносимое чувство тревоги заставляло его покинуть окоп за пару секунд до того, как туда падал снаряд. Однажды он выпрыгнул из машины и пошел пешком, уступив свое место уставшему бойцу. Машина подорвалась на мине, почти все были убиты или получили тяжелые ранения. Через полгода фронта Сергей научился чувствовать и гибель товарищей. Иногда он смотрел в лицо своего друга, однополчанина и вдруг ясно осознавал, что тот — не жилец. Проходило несколько дней, и боец погибал от вражеской пули или снаряда. Сергей не мог бы объяснить, по каким признакам он чует смерть, но интуиция ни разу его не подвела. Бывало, появится в роте новый солдатик. Крепкий, смышленый, стреляный воробей. Шутит, смеется, сворачивает самокрутки с махрой… А у Сергея сердце сжимается ледяной рукой; и точно — лежит уже солдатик неживой на обгорелой, измученной боями земле… Многие старые солдаты обладали подобным чувством. В Бога и черта не верили, а вот предчувствиям, проверенным на практике, полностью доверяли. И когда Сергей Иванович впервые увидел первокурсника Дятлова, он ощутил знакомое щемление в сердце и смертную тоску. Напрасно он ругал себя за мистицизм, развенчанный Лениным и Энгельсом, напрасно списывал свои ощущения на постоянную пьянку; он ясно чувствовал, что Егор — не жилец. Егор отлично учился, занимался общественной работой, рос и продвигался; его портрет висел на Доске почета; а хмурый фронтовик Сергей Иванович старался не глядеть на эту фотографию — от нее веяло смертью, каким-то холодным ужасом. Впрочем, комсомольский руководитель уверил себя в том, что у него не в порядке психика. “Ничего, вот пойду в отпуск, уеду в деревню, пить завяжу, все пройдет”, — думал он каждый год и каждый год проводил свой маленький отпуск, запершись в убогой комнатушке и непрестанно выпивая. Даже сегодня общение с этим Дятловым заставило его удвоить дозу водки, чтобы немного унять страх и тревогу.
…Егор даже не догадывался, почему Сергей Иванович так странно холоден к нему и почти груб. Мало ли проблем у секретаря комсомольской организации огромного института. Да еще этот тревожный звонок… Егор отправился домой, прихватив в библиотеке пару нужных книг. Высокий белокурый юноша всегда мог взять домой даже те книги, которые не полагалось выдавать на руки. Но красота — великая сила, поэтому страшненькая библиотекарша в мужских очках всегда шла ему навстречу. Она тайно надеялась, что когда-нибудь Егор заметит ее и пригласит… Ну, хотя бы в скверик рядом с институтом, посидеть на лавочке, съесть мороженое в вафельном стаканчике, немножко поболтать. Но Егор почти не замечал некрасивую девушку и был с ней рассеянно-вежлив. Ему нравились смелые, спортивные и веселые девушки с крепкими фигурами и открытыми лицами. Честно говоря, ему нравилась одна-единственная девушка, но поговорить с ней он пока мог только во сне. Эти сны, эти чудесные и немного стыдные сны, в которых он брал ее за руку, близко смотрел в ее красивые серые глаза, обнимал за плечи… После этих снов Егор чувствовал счастье и какую-то смутную неловкость, как будто он без спроса позволил себе что-то лишнее, интимное. После этих снов Егор становился с Любой подчеркнуто-вежлив и отстранен. Ему казалось, что девушка догадывается о его чувствах и желаниях; она пытливо смотрела на него, тихонько улыбалась, накручивая на палец пряди светлых волос… Егор старался заставить себя думать о ней как о прекрасном товарище по спортивным походам, о хорошем друге, который всегда готов помочь, об отличной студентке и комсомолке; не очень-то это получалось. Но Егор дал себе слово — он подойдет к Любе и поговорит с нею, когда получит диплом. Поговорит не так, как обычно они общаются на студенческих вечеринках и в походах, а так, как показывают в итальянских фильмах: нежно и страстно, властно и мужественно…
…В мечтах о Любе Дубининой Егор чуть не проехал свою остановку. Он спохватился, когда хриплый голос водителя из вечно неисправного динамика проорал:
— Площадь Труда!
Протиснувшись к выходу через плотную массу людей, Егор выскочил из вагона. Метель усилилась; белые змеи поземки извивались у ног, ветер бил в лицо, пришлось опустить уши шапки. До серого помпезного здания было рукой подать, но в вестибюль юноша вошел совершенно заледеневшим. Суровый милиционер выдал ему пропуск в обмен на паспорт, который изучал чрезвычайно долго, сравнивая фотографию в документе с краснощеким от мороза и ветра лицом студента. Наконец махнул рукой и дал полоску бумаги с выведенным четким почерком номером кабинета.
Дверь оказалась распахнута настежь. Егор для порядка постучал и вежливо спросил:
— Можно?
— Здравствуйте, Егор Михайлович, — официально ответил сидящий за столом седовласый мужчина. Хотя он был абсолютно седым, лицо у него было молодое и подвижное. Особенно черные густые брови, которые так и ползали по широкой физиономии, как две большие гусеницы.
— Догадываетесь, зачем мы вас вызвали? — мужчина показал на стул, и Егор осторожно присел.
Майор выжидающе смотрел на студента. Он много лет проработал сначала в НКВД, потом в КГБ; много, очень много людей прошло через его кабинет. Он знал, что человек испытывает страх и растерянность, припоминая все свои делишки и промахи, судорожно пытаясь понять, для чего его пригласили (привезли, приволокли) к этому страшному человеку, который обладает неограниченной властью над его бедной жизнью. Иногда люди сами начинали рассказывать о своих прегрешениях, мнимых и истинных, приплетая множество друзей и знакомых. Страх — великая штука, куда более действенная, чем боль. Пытать, конечно, тоже приходилось, но Николаев не был садистом или палачом; только в самых крайних случаях запирательства прибегал он к мешочку с песком или ударам по гениталиям. Он неохотно занимался этой неприятной частью своей работы; его следовало довести до этого упорным запирательством или наглым поведением. Наглецов, впрочем, он видел в своем кабинете чрезвычайно редко. Обычно это были ненормальные, которых потом отправляли в специализированные больницы. Майор Николаев был в душе психологом. Он использовал человеческие слабости и получал отличный результат. Никаких потом “кровавых мальчиков” в ночных кошмарах; сон у майора всегда был спокойным и крепким, как у любого человека, честно и хорошо выполняющего свой долг. Этот студент ему сразу понравился: видно, что за душой у него ничего страшного нет. А то, что Дятлов вспотел и побледнел — это хорошо, это поможет наладить первичный контакт. Юноша эмоционален, впечатлителен, это очень неплохо. И держится молодцом.
— Я полагаю, что наша встреча связана с лабораторией, — вежливо произнес Егор, стараясь смотреть майору прямо в глаза. — С лабораторией Уральского научного центра, где я участвую в экспериментах с радиоактивными материалами.
Майор молча кивнул, продолжая сверлить молодого человека глазами. Черные брови нахмурились, словно майор настоятельно требовал припомнить что-нибудь еще. Юноша молчал.
— Егор Михайлович, вы комсомолец? — спросил майор наконец.
— Конечно! — с радостным облегчением ответил Егор. — Я комсорг группы.
— Это хорошо, — майор чуть улыбнулся, показывая, насколько это хорошо. — Мы вызвали вас по чрезвычайно важному и серьезному делу. Я слышал, вы увлекаетесь туризмом?
— Да. Я участвую в работе туристического клуба института, — принялся рассказывать Егор. — Мы ходим в походы уже четыре года, весь Урал облазили, были почти везде. В основном на лыжах, зимой: отлично в прошлый раз сходили! Целых две недели были в тайге, обогнули весь север Урала, прошли мимо Краснотурьинска, до Ивделя…