— Значит, эта Золотая Баба на самом деле существует? А какой это каторжанин? Беглый преступник, что ли, из лагерей?
— Из лагерей… — эхом отозвалась вогулка, стуча чугунком, тыча кочергой в топку печи. — Всех сманил, увел, водки принес много-много, а потом все и подохли. Никого не осталось. Здесь в каждой избе семья жила, всех не стало. И мой хозяин с ними ушел. Его-то я потом в тайге закопала, чтобы звери не съели, а других… пусть себе лежат.
Ребята пораженно молчали, слушая страшные речи вогулки. Ничего себе — она сама похоронила мужа, а другие трупы так и остались лежать в лесу. Никакой тебе милиции, следствия, никто никого не ищет…
— А каторжанин-то вовсе сгинул, — удовлетворенно продолжала хозяйка, подкидывая дрова в печь. — Съела его Баба, вот что. Шаманы говорили — нельзя ходить на перевал, только они могут туда ходить, на Сяхат-Хатыл, носить жертву. За водку соседи сгибли, а каторжанин — золотишка хотел.
— Ужас какой, — пробормотал Женя Меерзон, поправляя очки.
Он побледнел и вздрогнул и тут же тайком оглядел товарищей — не заметили ли они его испуга? Но все были встревожены, и каждый чувствовал почти то же самое, что и Женя. Приятное расслабление от тепла, еды и отдыха исчезло, сменившись тревожной напряженностью и страхом. Только Егор Дятлов чувствовал азарт исследователя новых земель да Степан Зверев профессионально анализировал полученную информацию. Степан попытался снова вывести вогулку на разговор о происшедшем несчастье, но она упорно отмалчивалась, отворачивая плоское темное лицо. Она молча жевала кусок хлеба, глядя куда-то в угол, заросший мхом и паутиной с незапамятных времен, сама казалась древним изваянием, каким-то тмутараканским идолом, грубо вырезанным из дерева. Было ясно, что больше она не скажет ни слова по поводу случившейся трагедии. Степан решил прекратить ставший бессмысленным допрос, свернул цигарку и вышел из избы покурить и обдумать услышанное. Девушки мыли посуду, нагрев в чугунке воды, парни выходили покурить на мороз, а заодно — справить кое-какие дела перед новым переходом. Когда с посудой было покончено, Люба подсела к хозяйке, держа в руке небольшой блокнот:
— Вы так хорошо по-русски говорите… Скажите мне несколько слов по-вогульски, я запишу. Мы потом местный фольклор отдаем в университет, филологам. Да и мне интересно. Вот как по-вашему будет…
Хозяйка охотно стала говорить странные короткие слова и тут же переводить их на русский язык, явно обрадовавшись перемене темы. Люба старательно записывала, выводя аккуратные круглые буквы совсем еще детским почерком. Вогулка тыкала пальцем в куски серого хлеба на столе — “нянь”, хлеб. Рая в душе корила Любу-выскочку за новую попытку привлечь внимание к своему уму и серьезности — эх, сама она не догадалась вот так чинно сесть на лавку, строго поглядывая на всех, записывать очиненным химическим карандашом слова древнего языка. Егор обязательно посмотрел бы на нее с уважением, как смотрит сейчас на белокурую красавицу Любку с ее выпендрежным блокнотиком! Пока ребята собирались, переобувались, поправляли одежду, Люба успела записать немало слов. А напоследок вогулка сказала:
— Еще запиши “я”. Значит — ручей. И лучше к ручью не ходи, там земля мертвецов, живым там делать нечего, поняла? Я — ручей, а где ручей, там и смерть ходит.
Девушка послушно записала слово и перевод, а потом захлопнула книжечку, в которой были собраны глупые и смешные студенческие походные песни, отрывки лирических стихов и мудрые афоризмы, прочитанные в различных книгах. На душе у нее стало вдруг тяжело и темно; она встала и тоже торопливо собралась, поблагодарив гостеприимную хозяйку.
— Так нету водки у вас? — с тоскою спросила женщина у туристов, уже готовых продолжать путь.
— Нет, водки нету! — ответил Степан. — А вот консервов мы вам оставим, и кильку в томате, и тушенки пару банок, и вот баночку сгущенного молока. Кушайте на здоровье, спасибо за гостеприимство!
Довольная вогулка прибрала драгоценные банки, липкие от солидола, и вышла провожать гостей на порог своей вросшей в казавшиеся вечными снега избушки. Вокруг царили мороз и тишина, нарушаемые все тем же скрипом амбарной дверцы. Мертвое селение было так мрачно, что у многих туристов защемило сердце от непонятной тоски и грусти. Ребята встали на лыжи и на прощание помахали охотнице, начиная новый переход к лесу, на опушке которого и решено было строить лабаз. До конца зимнего дня оставалось не так уж много времени, поэтому следовало торопиться. Рюкзаки немного полегчали, однако в пути каждые сто граммов — уже лишний груз, так что ребята почувствовали себя свободнее. Снег завизжал, проломилась корочка наста, лыжники двинулись вперед, оставляя за спинами сумрачные домишки, хозяева которых незавидным образом расстались с жизнью. Ребята отчего-то пошли очень быстро, почти побежали, так что запыхались, но даже не подумали замедлить шаг. Им хотелось как можно быстрее покинуть это печальное место.
В пути туристы позабыли о своих мрачных думах и предчувствиях. Вскоре раздались шутки, зазвучал серебристый смех Любы, захохотал Вахлаков, словно филин заухал. Шли около двух часов, остановившись на привал только один раз, чтобы поправить поклажу, по-новому распределить груз. Любовались картинами северной природы; снова начался редкий лиственный лес, березы и осины, голые, беззащитные на холодном ветру; потом стали попадаться ели и лиственницы, сосны и редкие кедры, которые становились все гуще, все выше и крепче. Пора было делать остановку и начинать строительство лабаза, но решили пройти чуть поглубже в лес, чтобы найти укрытие от снова усилившегося резкого ветра.
— Смотрите, ребята, что я нашел! — раздался возбужденный голос Жени Меерзона, и лыжники торопливо подошли к товарищу, указывавшему на толстое дерево палкой.
— Ой, какой ужас! — пронзительно взвизгнула Рая, ойкнула и Люба, уставившись на огромный медвежий череп, приколоченный к стволу сосны.
Рядом были повязаны какие-то тряпочки и ленточки, выцветшие, рваные лохмотья, трепетавшие на ветру. Груда костей была сложена у подножия дерева в виде небольшого холмика; некоторые косточки образовывали примитивный узор, казавшийся очень знакомым:
— Смотрите, это же фашистская свастика! — с отвращением произнес Женя, разглядывая воткнутые в снег кости. — Это какие-то хулиганы сделали.
— Свастику не фашисты придумали, — ответил задумчиво Степан Зверев, нагнувшись поближе к странной находке. — Это древний знак бегущего солнца, он есть и у славян, и у северных народов. Только это — свастика мертвых, видите, концы солнечного колеса выгнуты в обратную сторону? Здешние жители верят во всяких духов, поклоняются батюшке-медведю, вот и устроили этот примитивный жертвенник. После каждой охоты на медведя требуется задобрить его дух, чтобы он не отомстил, вот, очевидно, мы и натолкнулись на следы такого обряда. Очень интересно.
Егору Дятлову было немного завидно, с какой легкостью Степану удалось объяснить странную находку. От черепа, выбеленного ветрами и морозами, веяло все же первобытной жутью, чем-то диким и далеким, словно туристы попали в каменный век. Девушки жались друг к другу, парни тоже примолкли и с неприязнью разглядывали капище неизвестных шаманов.
Вахлаков вдруг поддал лыжей кучку костей; они взметнулись вверх и рассыпались в снегу.
— Зря ты это… — с неудовольствием сказал Толик Углов. — Люди старались, делали, а ты все испортил. Может, им это нужно для чего-то. Как бы оберег ихний, талисман. А ты взял и все сломал.
— Может, по-твоему, и церкви нужны, и иконы, и лампадки всякие? — прищурился Вахлаков со значением.
— Нужны, если они произведение искусства, — ответила вместо Толика Люба. — В Эрмитаже целый отдел отдан под иконы, и для языческих идолов там нашлось место. Если бы все ломали, никакого искусства бы не осталось.
— Да бросьте, какое это искусство! — неестественно захохотал Вахлаков, отмахиваясь рукой от Любиных увещеваний. — Куча объедков в лесу, а вы раскудахтались — надо же, историческая ценность! Еще скажите, что меня боги накажут. Эй, духи и боги, видите, пришел белый человек, комсомолец Олег Вахлаков, и сломал ваш алтарь! Немедленно покарайте меня! Ау! Вы меня слышите, духи?