— Война? — хихикнув, спросила Мира, поглядев на подоконник, где всё так же лежал кот по имени Война и вальяжно махал своим хвостом. — А где же Мор и Голод?
— Голод, сейчас где-нибудь с Марикой. Утешает, анорексик, несчастный, — промяукал Война, наклонившись к Мире.
Не успела Мира поглумиться над именами котов данных в честь Всадников Апокалипсиса, как на кухню по ступенькам недовольно ворча, вошла старуха, облаченная в тёмную мантию с посохом в виде полумесяца, за руку она волокла за собой Марику всё с таким же зеленым носом. По пятам за ними виляя шел, серый полосатый кот. Мор, решила для себя Тина.
— Какого демона, вы над бедной девочкой глумитесь?! — взревела старуха, но, заметив охотников, замолкла.
Обведя их долгим изучающим взглядом, она улыбнулась, но остановившись на Кристине, чуть поникла. Её холодные карие глаза долго не отводили взора от Ивашковой:
— Ворон, — изрекла она. — Совет — это всегда исповедь отчаявшихся. От тебя так веет этим проклятьем!
Не успела Тина ничего ответить на эту непонятную, но такую знакомую фразу, как Маша подорвалась со стула и, всплеснув руками, закричала:
— Откуда вы это знаете?! — уже около года Маше не дает покоя эта фраза, невзначай брошенная тетей Кристины на Званом ужине при Дворце.
Старуха, удивленно округлив глаза, сначала посмотрела на Машу, а потом вновь на Тину:
— Расскажи ей.
— Что я ей должна рассказать? — удивилась девушка.
Старуха долго всматривалась в лицо Кристины, что-то поняв для себя, она шагнула и присела за стол.
— Совет — это всегда исповедь отчаявшихся. Так на самом деле звучит семейное кредо династии Ивашковых.
— Но я думала наше кредо: Торопись не спеша, — пробормотала Тина.
Старуха, отмахнувшись от неё, сказала:
— Сейчас — да, но раньше было иным, до проклятья, наложенного на вашу династию.
— Проклятья? — Мира подалась вперед, даже она, вездесущая и всезнающая, не понимала о чём говорит старуха.
— Старуха Ибсен, покровительница всего рода нечисти, наложила на династию Ивашковых проклятье много-много веков назад. Когда между вашими семьями, — она обвела всех охотников жилистым наморщенным пальцем, — был раздор, то начались проливаться реки крови и рушиться крепкие семейные узы. Брат убивал брата, дочь отца, мать сын. Власть вдарила им в голову, за корону ваши предки готовы были убивать родных. Но Ибсен от сокрушения династий спасла только одну династию. Это были те времена, когда твоя династия, ворон, носила кредо: совет — это всегда исповедь отчаявшихся. Эта фраза обозначает крайнюю жестокость, на языке детей Лилит. Когда семейные узы не имеют никакого уважения и значения.
— И что сделала Ибсен с моей династией? — дрожащим, но заинтересованным голосом спросила Тина.
— Прокляла, — улыбнулась старуха.
— Как именно?
— Если охотник убьет кого-то из своей семьи, в котором течет та же кровь, что и в его жилах, то он сам падет, вместе с этим человеком. Всади нож в спину отцу и сама вместе с ним истечешь лужей кровь. С тех пор, как жестокость забылась в вашей семье, вы стали носить другое кредо.
— Но почему это проклятье она наложила только на династию Ивашковых? — спросила Мира.
Старуха пожала плечами:
— Видно, чтобы родилась эта девочка. Иногда судьбу надо направить в нужное русло, ибо она так же слепа, как и сама Ибсен.
_________________________________
* На норвежском языке (язык эльфов в данной истории) слово «жизнь» звучит как «livet».
Глава 12
Эльфийская чаща
— Я думаю, они не такие, как я, — слепая девушка, вся побитая, истерзанная долгими муками, лежала на перине и своими тонкими пальцами перебирала грязные волосы.
— А какие? — спросил мужчина.
— Они будут знать, что такое тьма, но стремиться будут к свету, — она улыбнулась, и в сознании яркими вспышками стали проявляться видения будущего.
Десять мужчин и десять женщин. Защитники. Способные уберечь хотя бы этот мир. Мир, из которого она пришла, уже утерян, но этот она постарается сберечь.
— И какая роль уготована тебе в этом? — он смотрел на молодую девушку; под слоями грязи и засохшей крови мужчина ещё мог углядеть ее красоту.
У неё был тонкий стан; лицо, будто вылепленное искусным скульптором; аккуратные скулы, о которые казалось можно порезаться; тёмные кудрявые волосы, темней самой непроглядной ночи; пухлые губы; маленький нос; бледная кожа. Но он не был уверен, отчего она так бела: от обильной потери крови или от истинного аристократизма.
— Ирих? — позвал мужчина, залюбовавшийся её красотой.
— Да, Грегор, — девушка перевернулась набок, и постель прогнулась под ней. Подложив под голову раненную руку, она подавила стон и, открыв свои глаза, покрытые пеленой, стала смотреть в пустоту.
Грегор подумал о том, что когда она смотрит вот так вот куда-то в забвение и видит лишь одну тьму, ей удается высмотреть и свет.
— За что тебя избили?
— За то, что я не такая, как они. Люди боятся моих слов, потому что думают, что я никогда не ошибаюсь, — из её глаз заструились слёзы, переполненные болью и отчаянием. Ирих была так юна, но она уже пережила столько непосильных страданий.
— А ты никогда не ошибаешься? — удивленно спросил Грегор. Когда он нашел эту девушку всю в крови и грязи под порогом своего хлева, он сразу же понял, о чем она тогда желала. Умереть.
Ирих долго молчала, повернувшись на другой бок, она погладила рукой холодную стену. Гладкость поверхности привела её к пониманию того, что всё вокруг настоящее. Осязание — единственный способ видеть. Она никогда не сумеет свыкнуться со своей слепотой. Видеть солнце в будущем, в видениях, - недостаточно, но и в слепоте была привилегия, она больше не сможет видеть ненавистные ей вещи: лица обидчиков, кровь на своих руках, слёзы...
— Ирих?
— Нет, Грегор. Я постоянно делаю ошибки, — девушка вновь закрыла глаза и погрузилась в продолжительный сон. Сон, унесший её в вечность и в забвение. Тогда Ирих не знала, что проснется она только через много-много лет спустя.
***
— Ты думаешь, мы поступаем правильно? — спросила Тина. Её лицо освещала, отражающая свет луна. Укутавшись в теплое одеяло, Кристина откинулась на быльце дивана в комнате Камилы.
Мирослава лежа на том же раскладном диване повернулась на бок к подруге.
— Ты о чём? — тихо спросила девушка для того, чтобы не разбудить уже давно поддавшихся Морфею Леру и Машу.
— Я подвергаю опасности не только вас, Мира, — прошептала Ивашкова. — Столько людей, столько надежд... И всё может быть впустую. Ибсен, — Тина недовольно фыркнула, — почему она прячется?! Как я могу полагаться на слова человека, которого ни разу не видела? Почему мою жизнь вечно переворачивают с ног на голову какие-то записки? Почему нельзя передать суть словами, а не написанными строками?
— Иногда суть надо изложить на бумагу, Тин. Иногда только так её можно понять, — Мира прошептала последние слова и провалилась в сон.
Кристина знала, что через пару часов Мирослава проснется в холодном поту и будет дрожать, нашептывая имена братьев. Ещё Тина знала, что боль, живущая в её хрупкой подруге, никогда не уйдет, её никто не сможет забрать, ибо память Миры так же жива, как и раны кровоточащие внутри. Память сложно стереть, а боль сложно унять.
Мирослава всегда предпочитала закрываться в себе, настолько, что начинала терять саму себя. Её боль утраты не была чем-то удивительным или неизведанным в их мире. Охотники умирали постоянно, близким кому-то становиться было страшно, потому что ты не в ответе за свою жизнь или за завтрашний день. Смерть была для них всего лишь началом иного пути, но для Миры потеря двух братьев всё равно стала непосильной болью, которую она предпочитала прятать в себе. Только иногда она достигала её. Во снах. Где братья были живы.
Мирослава поддержала Кристину не потому, что она её подруга, а потому, что она верила в эту девушку, верила в то, что смерть в их мире станет не чем-то обыденным, с чем положено мириться.