Другой характерной чертой дяди Жени, казалось бы несовместимой с его дерзкой храбростью, была скромность. В компании он никогда не брал первого слова. Слушал других, попыхивая неизменной трубочкой. Молчал хитро и мудро. Поражало и его нежелание делать карьеру. Он брался за дело, достигал в нем профессиональных высот, а когда намечалось повышение по должности, вдруг резко менял ориентацию. После гражданской войны шла переаттестация моряков. Евгений Николаевич, по сути дела герой гражданской войны, мог претендовать на звание капитана первого ранга или даже адмирала. Однако, отвечая на анкетные вопросы о наградах и заслугах, серьезно сказал: «Не знаю, что тут писать, у меня только и есть что личная шашка от Троцкого и пистолет от Раскольникова…» Именно этих слов ему тогда говорить и не следовало. Так он и остался «военмор» Фрейберг, как он сам себя аттестовал.
Сколько я помню Женю, он всегда был в пути. Временами, правда, жил с нами в городе, работал, встречался с друзьями, но через некоторое время становился грустным и смотрел куда-то мимо собеседника, вдаль. Там он видел любимые байкальские берега, глухариные токовые распадки, думается, даже ощущал запах распускающейся лиственницы, а может быть, видел мощный закат у толбеев Новой Земли и слышал хриплые вскрики кайр на птичьем базаре. Вскоре он исчезал надолго и безвестно. Мы приходили встречать его на платформу прибытия дальних поездов. Он с трудом выбирался из вагона, одетый в самые разные меха, с рюкзаком, полным совершенно нереализуемых на деньги вещей, почти всегда с собакой. Сбрасывал рюкзак на доски перрона, протягивал нам поводок собаки, говорил: «Однако жарко у вас», — и раскуривал трубку.
На озере Городни.
Он утихомирился уже в больших годах. Перестал мечтать о походах в далекие необжитые края, неизменной осталась лишь охотничья страсть. Он работал в те годы в Институте геологии Арктики, а в свободные дни выезжал с нами на машинах поохотиться с гончими или легавыми. На лето переселялся в Новгородчину, в ветхую избенку на берегу озера. Увлекся, как ни странно, новым для себя делом: ловлей рыбы на блесну и удочку. На вечерке караулил уток в скрадке. Было у него еще одно увлечение — парус. Он привез на озеро спортивный швертбот, и с тех пор белый Женин парус постоянно скользил по открытому плесу, мелькал в путанице хвойных островов. Помнится, в один погожий ветреный день сидели мы с другом, Виктором Померанцевым, на балконе моего дома. Вдруг крик: «Евгений Николаевич опрокинулся!» На середине плеса виднелся лежащий на боку швертбот. Мы кинулись к лодке, гребли изо всех сил и на середине озера, задохнувшиеся, взволнованные, бросили весла. Заштилело. На легкой зыби перед нами неподвижно и плоско лежал притонувший парус. В лодке никого. Медленно уплывали руль, черпак, елани… Тишина. Ужас. Виктор встал на носу нашей шлюпки, снял шапку и сказал печально и хрипло: «Хорошая смерть для моряка». — «Подожди, может быть, он под парусом или зацепился внутри». — «Посмотрим, только уж неживой». Все облазали, обыскали… Вдруг я заметил далеко на берегу одинокую фигурку. Сказал: «Там человек ходит, подгребем, спросим, может, он видел…» Подавленные, мрачные, мы молча гребли через плесо. Я сидел на кормовике, смотрел вперед и довольно скоро стал примечать в человеке, что ходил по кромке берега, что-то знакомое. Еще ближе… Женя! Сам! Живой! Когда мы подошли совсем близко, я стал почему-то громко и зло его ругать: «Что за фокусы! Нам-то на тебя, черта старого, наплевать. Дури! Тони, если нравится! Ты бы о Нине подумал, на берегу плачет чуть живая, думает…» Женя выслушал и сказал спокойно, но сердито: «Ну и дура, разве я могу утонуть?»
Как же произошла так напугавшая всех история? Женя шел на швертботе на тот берег, под Зеглину гору. Приткнул посудину к песчаному берегу и пошел в лес. В это время ветер переменился, покрепчал, стащил швертбот на воду, грота-шкот зацепился за что-то, и суденышко бойко отошло от берега. На большом плесе его опрокинул шквал.
Выйдя на пенсию, Женя стал писателем. Написал несколько детских интересных книжек, а закончил свою писательскую карьеру мемуарами «От Балтики до Тихого», напечатанными в журнале «Звезда». Последние годы — а он прожил больше девяноста лет — Женя провел в Зеленогорске, там и скончался. Мы хоронили его на лесном кладбище в красивый зимний день. Дорогу нам пересекали следы белок и зайцев. Любопытная синичка подлетела совсем близко и уселась на сосновой лапе. Тело Жени было покрыто андреевским флагом — голубой крест на белом фоне. Неосведомленная редакторша Детгиза, спутав этот флаг со шведским и соединив с ним фамилию Фрейберг, сказала: «Он оставался верным сыном своего отечества». Что ж, Женя и вправду был верным сыном своего русского отечества, а флотский флаг сшили его дочки, Аяна и Тикси, в ночь перед похоронами. На крышке гроба лежала его капитанская фуражка. Грянул прощальный салют из двух охотничьих ружей.