Сверкая маленькими глазками, широко раскрыв окровавленную пасть, зверь приближался к Федьке. Вот уже между ними осталось три шага, два… горячее дыхание зверя вместе с яркими брызгами крови плеснулось в лицо подростка. Он невольно защитил лицо левой рукой, а правую с ножом занес над головой. В это время откуда-то сверху раздался выстрел — и медведь, качнувшись, рухнул у Федькиных ног. Но даже в последних судорогах он пытался достать зубастой челюстью своего врага.
— Кто же так делает? — услышал Федька спокойный голос старика. — Ружье в сторону и за ножик! Храбрый дурак не лучше умного труса!
Лукаша спрыгнул с яра, огляделся по сторонам. Взгляд его задержался на лосиных следах. Он перевернул сапогом камешек, на котором запеклись капельки крови, тихо спросил:
— Сохатого-то смазал?
— Смазал, дядя Лукаша, — отводя глаза в сторону, промямлил Федька.
Старый охотник пристально посмотрел на племянника, затем открыл свою двустволку, вынул пустую гильзу и заряженный патрон. Он продул стволы, заглянул в них, мимоходом обмахнул рукавом замочную стенку с надписью и голосом, в котором смешались сожаление и торжественность, промолвил:
— Давай сюда дробовишко-то! Давай, давай. Чего глаза вытаращил? Из моего ружья мазать и стрелять по чему попало, грешно. Понял, наследник? — С этими словами он протянул озадаченному Федьке двустволку. Потом достал трубку, закурил, и оба они долго молчали. — А врать не учись. Марку настоящего охотника вранье изничтожает. Лося-то отпустил, пожалел?
Федька стоял потупившись.
— Ну и ладно сделал. У меня хоть загребущие руки, а тоже иной раз понимаю, что к чему. Вижу, душа твоя навстречу природе открылась. — Лукаша спохватился и, видимо, застыдившись того, что он расчувствовался, ворчливо закончил: — Чего стоишь-то? Свежевать надо медведя. Твоя добыча, ты и свежуй. Первый зверь — это, брат, на всю жизнь в памяти останется…
Федька все еще стоял не двигаясь, не в силах оторвать взгляда от тонких серебряных буквочек, выведенных на Лукашином ружье. «Лучшему охотнику…» Да, теперь он и сам понимал — это на всю жизнь…
А. Домнин
ПЕСНЯ
Уже ночь. Поблескивает черная вода в озерце. Темные лохматые кусты словно придвинулись к огню и не то удивленно, не то по-недоброму, перешептываются. Костер горит лениво, пламя с неохотой облизывает сухой валежник. Рядом сидеть невозможно: то в одну, то в другую сторону мечется дым.
Анатолий лежит на спине — или дремлет, или просто смотрит на небо. Оно низкое, мутное, неподвижное.
— Где запропал этот Володька? Ехать пора, — произносит Анатолий.
— А может быть, здесь переночуем…
Володька где-то там, за кустами, бродит по болоту — ищет подранка. Попробуй найди его в такую темень!..
Вот слышно, как Володька тяжело загребает ногами воду. Захлюпала грязь, затрещали сучья — это он в кусты полез… Всплеск и отчаянный вскрик:
— Едят тебя мухи!..
Ага, провалился парень.
— Иди к костру! — кричу я ему. — Утром найдешь!..
— Погоди малость, — доносится недовольный голос из темноты. И снова бредет Володька по болоту…
Мокрый и грязный прибрел он к костру, присел на корточки.
— Восемь…
— Что восемь? — не понял я.
— Патронов осталось… Поехали, что ль?
— Пока туда-сюда плаваешь, рассветет, — говорит Анатолий.
Володька пошуровал палкой в костре, поднялся.
— Вам, знамо дело, так сподручней. А мне нельзя. Корову подоить, хлеб испечь… В общем, оставайтесь. Провизию вашу я утром доставлю.
Надо же было догадаться оставить рюкзаки в деревне! Даже котелок не взяли, чай вскипятить не в чем. А до деревни по морю — без малого пять километров.
Володька ушел. Он долго стаскивал лодку на воду, ворчал с досадой:
— Едят тебя мухи…
Наконец заскрипели уключины, захлопали по воде весла…
Мне показалось, что на нашем островке стало тише и пустынней. Словно что-то очень привычное, нужное увозил Володька.
Есть хочется. Анатолий достал из травы чирка — единственную добычу за этот вечер — повертел в руке в бросил обратно. Что в нем толку, все равно соли нет.
— Давай спать, — говорит Анатолий. Но сам сидит не двигаясь, обхватив колени. — Любопытно, как он будет доить корову. Вымя оборвет…
Я тоже думаю о Володьке. О том, что на штанах у него наляпаны одна на другую заплаты, что громадные сапоги явно ему не по росту. Когда мы были в его избе, по-холостяцки пустой и неприбранной, мне показалось, что здесь давно не было женщины.