Километров десять вверх от устья прошел я по Черной и не поднял ни одного чирка. Даже досадно стало: «Эх, — думаю, — пойти бы лучше на Белоусовские луга. Там, может, кого и увидел бы».
А чирки, оказывается, были и на Черной. Открыл я их случайно. Стал переходить на другой берег по сваленному дереву, на середине замешкался — мешали мне густые сучья. Стал отгибать один сучок — он сломался, треснул, звонко этак получилось. И начали прямо из-под меня один за другим чирята выпархивать — один, второй, третий. Пять штук вылетело. Я их только считаю. Стрелять нельзя — стою на дереве в трех метрах над водой, положение неустойчивое. Какая тут стрельба…
Выбрался на берег и к воде спустился, где сучья в дно упираются. Укромные там местечки.
— Так вот вы где, голубчики, прячетесь. Теперь знаю, — сказал я и пошел обратно. Там, где дерева через реку перехлестнуло, остановлюсь, к стрельбе изготовлюсь и крикну:
— Гей-гей! Спасайся!
Три выводка этак поднял, три дуплета сделал. Остался доволен.
А ведь я раньше мимо них проходил… Отсиживались. Видно, не первый раз.
Ранним утром я шел по лесной дороге. Солнце пробивалось сквозь оголенный березняк, капельки ночного дождя, висевшие на ветках, сверкали, как искры. Задумчивая тишина придавила лес, потрепанный лихими осенними ветрами. Грусть по ушедшему лету разлита кругом, а в душе у меня бодрость — от этих искорок, от прохладного чистого воздуха. Ружье держу наготове в руках.
Дорога впереди круто поворачивает вправо. Там, за поворотом, раздается хлопанье крыльев тетеревов. Видно, заметили они меня или услышали. Поднялись. Два, слышу, понеслись к сухому болоту направо, а один — на меня, над дорогой. Вот он — выше леса, на фоне бледно-голубого неба — черный, с белыми подкрыльями, с лировидным хвостом, ладный, крепкий, стремительный. Сухо треснул выстрел. Косач прижал крылья, покорно и вместе с тем как-то горделиво закинул голову и грудью вперед, как прыгун в «ласточке», ринулся на землю. Гулко стукнулся у моих ног. Я сделал шаг, поднял его и долго любовался им.
Он и сейчас у меня перед глазами, ринувшийся с высоты.
Против Копалино Чусовая разделяется на два рукава. Между ними — остров Долгий. Длина его километров пять. Заостровки сливаются против деревни Вереино, что стоит на высоком левом берегу. Соединившись, река круто поворачивает влево и делает большую петлю. От мельницы, что стоит на берегу Чусовой в устье небольшой речушки Шушпанки, до слияния заостровок по прямой километра два, а по берегу — в десять не уложишься. По лугам в излучине много мелких озер. На них-то я и охотился, а ночевал у мельника.
Было начало октября. С севера дули холодные ветры. Раза три уже прорывался снег. Шла свиязь и чернеть. Тысячные табуны уток, клубясь, как черные тучи, неслись на юг, к теплу. Небольшие стайки иногда тянули низом. Некоторые летели над самой рекой, останавливались отдохнуть, кормились на озерах. Тут я их и встречал. Славная была у меня в тот год охота. Почти весь отпуск провел на этих лугах.
На реке не стрелял. Лодки нет: убьешь — не достанешь. Что за интерес? А на озерах каждая битая — твоя. Ветерком ее к берегу пригонит, а если в лопухах застрянет, карманного сеттера — шнурок в ход пустишь.
Потом я и озера обходить перестал. Заметил, что те стайки, которые идут низко над рекой, спрямляют изгиб — от слияния заостровок летят к Шушпанской мельнице над лугами. Им зря махать крыльями тоже не хочется, путь выбирают кратчайший. Правильно делают. Этим я и воспользовался.
В ста метрах от Чусовой, параллельно ей, прямо против мыса острова Долгого, протянулось узкое и мелкое озерко. Берег его со стороны реки чистый, низменный, а противоположный — повыше, заросший ивняком, черемушником. За этими кустами, на пути пролета уток я и вставал. Сквозь оголенные ветки мне было видно, как приближалась стайка. Я готовился и, когда она проносилась над головой или в стороне на расстоянии выстрела, делал дуплет. Сбитые падали на землю. Не уходил ни один подранок, и даже шнурок оказывался не нужен. Утром три-четыре дуплета сделаешь, вечером — пару, днем для разнообразия озера обойдешь. Одно удовольствие.
Стою как-то вечером на своем посту, покуриваю, зажав папиросу в кулак. Ветер поднялся, тучи густые набежали, стемнело быстро, уже не заметишь приближения стаи. А заранее не приготовишься — выстрелить не успеешь: утка несется быстрее ветра, просвистит крыльями над головой — поминай как звали. Уходить собрался. Вдруг стая стремительно плюхнулась на озеро. Сквозь ветер слышно, как утки плещутся на мели, урчат, хрюкают, чавкают. Проголодались, видать, сильно. Стал я продираться через кусты, вышел к воде, а уток не вижу — темень. Слышу только, они в конце озера собрались, кормятся. Выстрелил на их голоса. Со страшным шумом поднялась стая. Я стою и думаю: зацепил хоть одну или нет? И слышу кашель с озера раздался: как есть человек кашляет, этак приглушенно. Что такое? Бросился в конец озера. Еще одна утка поднялась. Подранок был, она и кашляла. Утке, должно быть, легкое пробило.
Два белых пятна на отмели заметил: это свиязи вверх брюшком плавали. Зацепил их палкой. А утром еще трех уток нашел на отмели. Плотно, значит, они сидели.
В субботу часов около семи я сел на пригородный поезд и через двадцать минут был у лысьвенского моста. Здесь нет ни станции, ни разъезда. Поезд останавливается у будки путевого обходчика, из него высаживаются колхозники, ездившие в город. Через минуту, нетерпеливо гукнув, пыхтящий паровоз потащил состав дальше, колхозники пошли направо, а я пошел через мост и двинулся влево, по берегу петляющей Лысьвы, до краев наполненной стремительной, бурной водой.
Воздух, теплый над полянами и прохладный под кронами прикрывающих тропку деревьев, был так свеж, как бывает только весной, когда земля сверху уже нагрета, но еще не дает испарений. Все солнечное тепло поглощается землей, и она оттаивает с каждым днем глубже и глубже.