Не слушая ее — или не слыша — мать смотрела за окно, где по желтеющей траве на холмах бежала рябь.
— Нет. Не помню.
Она стиснула ее ладони, бездумно не заботясь о том, какими будут последствия, если мать разделит ее гнев.
— Ты не помнишь, какими они были жестокими? — Маргрет помнила. И, вспоминая, всякий раз задыхалась от ярости. — Как они били тебя, прижигали раскаленным железом, затягивали на твоей шее удавку и дергали за ее, пока ты, ослепнув от боли, не падала с ног, и в довершение всего раздробили тебе палец. Неужели ты этого не помнишь?
Мать не ответила. Только пожала плечами и покачала головой.
Сдавшись, Маргрет выпустила ее ладони из рук. Она перенесла столько боли, ужаса и лишений… Пожалуй, оно даже к лучшему, что ее память пуста.
И вдруг прикосновение. Мать тронула ее за подбородок.
— А нет ли чего-то, что мне хотелось бы вспомнить?
Чего-то, что мне хотелось бы вспомнить.
Она захотела, чтобы мать разделила ее ненависть, чтобы она тоже запылала тем праведным гневом, что обуревал ее саму. Но ради чего? После того, как она положила столько сил на то, чтобы дать матери спокойную, защищенную жизнь, зачем заставлять ее вспоминать о пережитом ужасе? Под гнетом гнева в ее сознании всколыхнулись воспоминания о былых временах. Что-то, что хотелось бы вспомнить…
— Есть, мама. Конечно, есть. Помнишь дворик нашего дома в Эдинбурге? Ты высаживала там колокольчики. Прямо у крыльца, где дольше всего задерживался свет. Ты помнишь это?
Мать задумалась. От напряжения между ее бровями залегла складка. Потом ее взгляд прояснился, словно она и впрямь сумела перенестись в прошлое. Она медленно кивнула.
— Кажется, да.
Маргрет ощутила непривычное натяжение улыбки. Сев, она ухватила мать за руку.
— А помнишь, как ты пекла хлеб и давала мне на пробу первый горячий кусочек с маслом? И как вкусно нам было?
Губы матери дрогнули.
— Помню. Да, это я помню.
— А как после воскресной службы, мы втроем — ты, папа и я — приходили домой и вместо повторения проповеди пели песни, да так громко, что соседи начинали нам подпевать?
Она закивала и заулыбалась широко, во весь рот.
— Помню. Мне так это нравилось.
— А папу ты помнишь?
Улыбка стала тоскливой и неуверенной.
— Я его помню, — проговорила Маргрет. — Помню, как сидела у него на коленях, а он читал мне псалмы. И чаще всего Двадцать третий, его любимый. Господь — Пастырь мой…
— И я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях…
Два голоса слились в один.
— И водит меня к водам тихим. Подкрепляет душу мою…
Размеренные слова, разделенные на двоих, помогли Маргрет справиться с комом в горле и со слезами в глазах. Быть может, ее мать и забыла молитвы, но она помнила, что Господь любит ее.
Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…
И она взмолилась о том, чтобы Он был с ними, ибо ее матери предстояло отвечать на вопросы, которые могли заставить ее вспомнить то, что никто не должен был знать. То, что разрушило ее разум и ее жизнь.
Ей оставалось только одно: верить в доброту Александра Кинкейда.
***
Глубоко за полдень Александр расхаживал по церкви из угла в угол, ожидая, когда явятся обвинители. На стуле безмолвным укором лежал его плащ, возвращенный преподобным Диксоном.
Старосты стесненно ежились за столом, пока солнце неумолимо клонилось к западу.
Перед ними сидели три женщины. Вдова Уилсон вернула на лицо дерзкую гримасу и, казалось, вновь была готова бросить им вызов. Шмыгающая носом Элен Симберд выглядела кроткой и испуганной. Маргрет сидела спокойно, только изредка переводила дыхание и прикрывала глаза.
Один раз они осмелились обменяться коротким взглядом. Ее глаза были полны веры в него.
Он надеялся, что оправдает ее доверие.
Хотя официального приглашения не было, большинство деревенских жителей все же явились в церковь, чтобы увидеть очную ставку своими глазами. А может, просто чувствовали себя безопаснее в храме Господнем в канун Дня всех святых.
В дверях показались кузнец и его жена, которая опиралась на мужа, словно бремя беременности за последнюю неделю стало много тяжелее. С ненавистью взглянув на Элен Симберд, она вместе с мужем отсела от повитухи подальше. Кузнец сложил вместе свои заскорузлые ладони и, упершись локтями в колени, уставился в пол.
Оксборо по-прежнему не было.