Когда добрался до изгороди, ветер стал таким сильным, чтобы удержаться на ногах, пришлось цепляться за колья. Сюрреалистичная картина, ничего не скажешь — лес вокруг хутора мерно шелестел ветками, а я хватался за бревна, раздирая в кровь пальцы, пока не дошел до края дома, где чуть не рухнул на колени — ураган стих так неожиданно, как и начался. Мир стал прежним — устойчивым и логичным. Если бы не одно «но»…
У потемневшей от времени бревенчатой стены стояла старушка. Обычная, ничем не примечательная, невысокая и худенькая. На голове черный шерстяной платок. Обвисшая вязаная кофта бурого цвета и длинная, почти до земли, юбка с серым, льняным передником. Ничего необычного, никаких потусторонних эффектов; только левую руку, на которой я носил перстень, вдруг обожгло, словно ее в кипяток опустили. И камень на кольце опять ожил, сумасшедшей сарабандой замелькали непонятные узоры прожилок.
— Да ты, милок, вроде пьяный, — усмехнулась старуха, — на ногах не устоишь. И кровь вона на руке. Где так разбиться угораздило?
— Кровь?
Вдруг что-то сильно ударило, порвав рубашку на плече, и через несколько секунд я почувствовал, как заструилась теплая струйка, закапала большими, круглыми пятнами на землю. А ведьма так и не двинулась с места, но я понял: рванусь к ней, она, не сделав ни одного движения, окажется в другом месте. Так и будет стоять, рассматривая меня темными бездонными глазами и сложив морщинистые руки на ветхом переднике. Стоять и спокойно наблюдать, как слабею, истекая кровью.
— Ведьма…
— Гляди ты, — прошипела она, — наш-ш-шелся все-таки.
— А кого ты здесь ожидала увидеть? Епископа? — тяжело дыша, спросил я.
— Умирать не страшно будет?
— Не страшнее, чем жить…
— Экий ты горячий, — она покачала головой, — из молодых, видно. Поди, и месяца нет, как силушку почувствовал?
— А твоя в этом печаль, бабушка, сколько?
— Это пра-а-авильно, — она тянула слова, звуки выходили сиплыми, тяжелыми. Каждое слово давило, прижимая к земле. Каждой клеточкой своего тела ощущал ее волшбу.
— А как нашел-то? — Ведьма смотрела на меня, пронизывая взглядом насквозь. Поверьте — это не красивое выражение, она и правда видела.
— Ксендз погибший весточку оставил. Помнишь 1930 год?
— Врешь, не должен был ничего оставить!
— Как видишь, он успел. Молодая была, видать, и ошиблась.
— Эх, видно, не усмотрела я в нем чего-то… А по виду хлипкий был, слабенький, — она усмехнулась и махнула в мою сторону рукой.
Черт! Ноги пронзила боль, и я упал на колени, успев заметить, как брюки на бедре окрасились красным. С-с-сука… Ну уж нет, Ведьма, хрен тебе, чтобы Сашка Айдаров на коленях перед нежитью стоял!
Ухватившись на колья ограды, я медленно поднялся на ноги. Тяжело, словно на плечах штанга за сотню килограмм. Каждую травинку на земле вижу. Она сейчас милее самой мягкой подушки. Лечь бы, прижаться щекой и заснуть… Медленно, словно выдираясь из вязкой трясины, встаю на ноги.
— Зря ты это удумал, — она покачала головой, — лежал бы. Оно покойнее…
— А вот это видала, — я поднимаю дрожащую левую руку, показывая ей перстень.
— Ох насмешил, милок, — она оскалила зубы, — колечком против меня обороняться надумал? Не моя на нем смерть, попутал ты что-то…
— Это смотря как посмотреть!
Из последних сил к левой руке взлетает правая, сжимающая Кимбер, кисти защелкиваются в глухой замок и, не успев прицелиться, делаю первый выстрел. Ахнул сорок пятый калибр, отразился звонким эхом от леса и через мгновение расцвел кровавым цветком на ее животе. Какой же нечеловеческой силой обладала эта старуха, стоящая напротив меня, что даже после серебряной пули она еще может удерживать меня на месте?! Но нет, все же достал — дернулась. Мертво, будто дерево подрубленное. Неужто серебряной пули не ожидала? Но сильна старуха, ох сильна — выпрямилась!