Молодой человек с азартом предался любимому делу, поскольку усиленное движение, острые ощущения и постоянные заботы избавляли его от грустных мыслей; поскольку физическая усталость заглушала душевные треволнения; поскольку это увлечение, приносившее истинное облегчение человеку, чье сердце раскрылось только раз и снова замкнулось в себе после нанесенной ему раны, вскоре переросло у Алена Монпле в неистовую страсть. Он неделями не покидал песчаных отмелей устья Виры, где в избытке водится водоплавающая дичь, — и жил там, и спал, и ел, днем отстреливая здешних больших и малых голенастых и ночью подстерегая перелетных птиц. Несмотря на то что охотник убивал множество дичи, которую через день забирал у него торговец из Исиньи, принося деньги за добычу, полученную им в предыдущий раз, он никак не мог насытиться своей жестокой забавой.
Между тем Ален лишь наполовину претворил в жизнь свою угрозу человеческому роду, хотя, размышляя об этом (а наш герой нередко предавался таким раздумьям), он чувствовал боль обид, которые причинили ему люди, столь же остро, как и прежде.
Поскольку ему недоставало силы духа какого-нибудь Тимона или Альцеста, он не мог полностью отказаться от общества себе подобных: случайно сталкиваясь с бывшими друзьями, рыбаками из Гран-Кана, Мези и Сен-Пьер-дю-Мона, он время от времени вступал с ними в разговор.
Правда, эти люди никогда не причиняли Алену Монпле никакого вреда и, вероятно, уважали его как охотника на водоплавающую дичь не меньше, а то и больше, чем когда ему предстояло стать наследником Хрюшатника.
Тем не менее Ален упорно и непреклонно стремился выполнить вторую часть своего замысла.
Он затаил злобу на всех сестер Лизы Жусслен; он избегал женского общества и, хотя его ненависть к прекрасному полу пока что выражалась лишь на словах, тем не менее это чувство было сильным, глубоким и искренним.
В один из ноябрьских дней 1841 года Ален собрался на восточную отмель, расположенную в двух льё от Мези, чтобы дожидаться там вечернего перелета птиц.
Он надел высокие сапоги, доходившие ему до пояса, натянул поверх рубахи матросский бушлат из промасленной парусины, взял ружье, одеяло, окликнул Флажка — своего товарища по одиночеству и бессловесного утешителя (собака, продолжавшая ежедневно ходить на могилу бывшего хозяина, невольно наводила Алена на мыс л. о бренности бытия) — и направился в сторону селения.
По дороге охотник заметил, что погода предвещает шторм.
Большие волны бились о берег, а еще более грозные валы вставали на горизонте.
Северный ветер, внезапно сменившийся юго-западным, крепчал с каждой минутой, и на небе рдели широкие полосы кровавого багрянца.
Охотник не успел проделать и половины пути, как буря разразилась со всей своей неистовой силой.
Гигантские волны наступали подобно движущимся горам и обрушивались на берег, дробя гальку.
Ветер вздымал в воздух такие плотные вихри песка, что путнику в конце концов пришлось укрыться за насыпью, устроенной со стороны поля и предназначенной для таможенных чиновников.
Подходя к деревне, Ален увидел, что все население Мези собралось на берегу: женщины стояли на коленях на мокром песке, окаймленном бахромой пены, и страстно молились; мужчины озабоченно наблюдали за тем, как моряки готовят шлюпку к спуску на воду, подкладывая весла под киль, чтобы легче было ее двигать.
Ален тотчас же узнал о причине этого необычного волнения.
После полуденного отлива три рыбацких баркаса из Мези отправились на ловлю устриц, и местные жители опасались, как бы буря, разразившаяся прежде чем рыбаки успели выйти в открытое море, не прибила их к берегу.
Монпле присоединился к мужчинам, вглядывавшимся в горизонт, окутанный плотной завесой дождя, и принялся взвешивать вместе с ними шансы рыбаков на спасение.
Тома Ланго, как и другие обитатели селения, тоже вышел на берег, но, казалось, бакалейщик был обеспокоен даже больше остальных.
Прочие опасались за жизнь родных и друзей, а ростовщик дрожал за свое добро: два или три судна, которым грозила гибель, принадлежали ему.
Впрочем, панический страх овладел не только лавочником.
Жанна Мари, бедная вдова, которую скупец превратил в свою служанку, якобы желая ее поддержать, сопровождала его и, подобно ему, не находила себе места от тревоги.
Всякий, кто видел, как тревожатся ростовщик и его племянница, приходил к выводу, что, вероятно, страх Тома Ланго был неимоверно велик, раз он допустил, чтобы несчастная женщина, которую он обычно сурово наказывал за малейшую отлучку из лавки, покинула ее вместе с ним.
Охваченный волнением, он тем не менее заметил охотника и подумал, что встреча с человеком, внушающим ему чувство вины, предвещает несчастье: под влиянием страха Ланго стал суеверен; скупец захотел убедиться, что Ален, которого он не видел после смерти Жана Монпле и продажи Хрюшатника, не затаил на него злобы: он надеялся таким образом хотя бы отчасти отвести от своих судов угрозу.
И вот лавочник стал потихоньку подбираться к группе моряков, среди которых находился Ален.
Но тот, также не спускавший глаз со своего недруга, вовремя заметил его приближение, отошел на несколько шагов и сел на каменную глыбу.
Однако Косолапый хотел ясности.
Он сделал вид, что отказался от мысли заговорить с Аленом, но, описав круг, подкрался к молодому человеку, прежде чем тот успел его заметить.
— Скверная погода, до чего же скверная погода, мой мальчик, — произнес он внезапно, не позволяя Монпле избежать ответа.
— Вы так считаете, господин Ланго? — холодно отозвался охотник.
— Разумеется, я так считаю.
— Ну а я так не считаю.
— И все же, — пролепетал Ланго, не на шутку встревоженный тоном, которым ему ответили, — вы, очевидно, понимаете, что такая погода не особенно радует тех, кому она может причинить ущерб.
— По той же причине, господин Ланго, вы, с вашим недюжинным умом, должно быть, понимаете, что такая погода кажется как нельзя более приятной тем, кому она может принести удачу.
— Господи Иисусе! — вскричал ростовщик, воздевая к Небу свои крючковатые руки. — На какую удачу вы рассчитываете при подобной буре?..
— Мне это принесет удачу потому, что, во-первых, ветер прогонит водоплавающую дичь с моря и с отмелей, птицы слетятся на берег, и мне не придется мочить ноги, охотясь на них; во-вторых, дичь будет занята только поисками укрытия и позабудет о моем ружье, так что мой ягдташ наполнится столь же легко, как если бы я охотился, сидя в кресле-каталке. Наконец, возможно, непогода принесет мне еще кое-что, чего я страстно желаю, хотя ради этого надо молиться самому дьяволу.
Произнося эти слова, Ален смотрел на старого ростовщика с усмешкой.
Тот прекрасно понял, на что намекает молодой человек и содрогнулся от ужаса при мысли о том, что Бог или дьявол услышат мольбы жертвы ростовщика и покарают его, Ланго, отняв у него баркасы.
— Значит, вы не христианин, раз высказываете подобные желания?! — возопил ростовщик.
— Ну уж извините, не христианин! Поистине, господин Ланго, это обвинение чертовски подходит вам! Кому, как не вам, господин Тома Ланго, подобает рассуждать о милосердии! «Самым хитрым — пуховые перины», — говорили вы, прибрав к рукам Хрюшатник. Не справедливо ли было бы ответить вам сегодня: «Самым невезучим — наибольшие убытки?»
— Ты этого не скажешь, Ален, — промолвил Тома Ланго, трепеща от страха, — ты же знаешь, мой мальчик, что я всегда тебя любил!
— Да, от такой любви остается лишь плакать.
— Возможно, возможно, ведь мне было отнюдь не просто так обойтись с тобой, но ты же прекрасно понимаешь: дела есть дела, нельзя все время только получать и никогда ничего не отдавать.
— В таком случае, почему вы не предложили мне уладить дело миром? Отвечайте! Увидев, до чего я докатился, какая страшная опасность мне грозит, я бы вмиг излечился от своей лени. Я взялся бы за дело, женился бы и постепенно рассчитался бы со своими долгами.
— Виной тому моя излишняя щепетильность, мой мальчик, да, излишняя щепетильность. Я не хотел участвовать в обмане славного господина Жусслена: мне и так пришлось упрекать себя за то, что я так долго злоупотреблял доверием твоего отца! Да простит меня за это его добрая душа!