— По-моему, — сказал Ален, — это все же было бы лучше, чем скитаться где придется, ведь, если Ланго все рассказал людям, в чем я не сомневаюсь, бедная Жанна Мари не найдет ни одного дома, где она сможет приклонить голову.
При этом он невольно вздохнул. Глаза боцмана засверкали.
— А вот в этом ты ошибаешься, — произнес он, — она уже нашла себе пристанище.
— Какое?
— Мой дом.
Ален задумался; сердце его сжалось, и на миг ему стало стыдно.
Молодой человек действительно опасался утратить свою независимость, зная ее истинную цену; он не понимал, что тихие радости семейной жизни, живой пример которой он видел в доме боцмана, способны вознаградить его за эту жертву. И все же, несмотря на его привычку к беспутной жизни и на его грубые вкусы, Ален не был дурным человеком. Он считал свой поступок ни к чему не обязывающей шалостью. Еще никогда с ним не говорили о таком столь серьезно. Судьба несчастной вдовы не могла оставить охотника безучастным, и он спрашивал себя, не следует ли ему во что бы то ни стало исполнить свой долг.
К несчастью, боцман Энен превратно истолковал то, что происходило в эту минуту в сердце молодого человека; он решил, что Ален не растрогался, а ожесточился, и внезапно вскричал, топнув ногой:
— А! Тебе чертовски повезло, что я не отец и не брат бедной Жанны Мари.
Ален резко поднял голову, как будто его ужалила змея.
— Э, боцман, к чему вы это говорите? — спросил он.
— Я бы показал тебе, парень, что тот, кто позорит женщину, может поплатиться за это головой.
— Позорят только тех, кто желает быть опозоренными, — грубо отвечал охотник, — будь Жанна Мари вашей женой или дочерью, это ничего бы не изменило, слышите, боцман Жак?
— Значит, ты бы все равно на ней не женился?
— Ей-Богу, нет.
— И что бы ты мне сказал в свое оправдание?
— Я бы сказал, если предположить, что я вообще стал
бы оправдываться, что не считаю себя каким-то красавчиком и, стало быть, кто поручится, что женщина, уступившая мне, не уступит другому?
— А!.. Думаешь, я не заставлю тебя раскаяться в таких подлых речах?
— Вы сказали, в подлых речах, боцман Энен?
— Да, в подлых речах, я сказал и повторяю: в подлых речах!
— Скажите спасибо, что вам шестьдесят лет, боцман Энен, а не то вам бы дорого пришлось заплатить за подобное оскорбление, так и знайте.
— Какая тебе разница, сколько мне лет, парень, если моя кровь столь же горяча, как твоя, и я готов пролить хоть целый жбан крови, чтобы тебя проучить!
Ален только пожал плечами.
После вчерашнего визита в Шалаш боцман Энен, оскорбленный в своих лучших чувствах, с трудом сдерживал клокотавшую в нем глухую ярость; поэтому, восприняв сочувственный жест охотника как издевательство, старый моряк окончательно забыл о своей миссии миротворца и взорвался.
— Черт побери! — вскричал он. — Разве мужчина теряет мачты от того, что черви уже начали подтачивать его корпус? Если ты так считаешь, дружище Ален, то я думаю по-другому, и докажу тебе, что такая старая посудина, как я, еще может лихо стрелять залпом. Я буду драться с тобой, когда ты захочешь, на саблях или на ножах, по твоему усмотрению, слышишь, жалкая сухопутная крыса?
Монпле потянулся к своему ружью, лежавшему возле скалы.
Боцман Энен сделал шаг вперед, чтобы помешать молодому человеку взять оружие; при этом он продолжал сжимать в руках палку.
Однако Ален понимал, что нельзя ввязываться в драку со стариком.
— Давайте разойдемся, — предложил он, — мы и так уже достаточно друг другу наговорили. Стоит мне еще немного вас послушать, боцман Жак, и я позабуду о дружбе, которая была мне дорога, и перестану владеть собой. Если вы думали, что ваши ругательства и угрозы могут заставить меня изменить свое решение, то вы жестоко ошиблись.
Энен мысленно признал, что он в самом деле действовал . неправильно.
— Скажите Жанне Мари, — продолжал охотник, — что мне искренне ее жаль, и я сожалею, что по воле рока она оказалась у меня на пути. Скажите ей, что если бы нашелся другой способ ее утешить, а не тот, какой вы хотели навязать мне силой, то я был бы рад им воспользоваться, чего бы мне это ни стоило. Но я не могу пожертвовать своей свободой, вызвать у себя чувства, для которых я еще не созрел, и возложить на себя обязанности, которые я не в состоянии исполнить. А теперь давайте забудем взаимные обиды; к счастью, нашими свидетелями были только ночь, океан и Бог. Прощайте, боцман Жак.
Свистом подозвав Флажка, Ален поспешил уйти.
XIX. ДОБРЫЕ СЕРДЦА
Энен колебался, размышляя, не последовать ли ему за Монпле — старый моряк был упрям, и все же он, недолго думая, пожертвовал бы своими личными обидами, чтобы образумить Алена; однако еще не совсем рассвело и в темноте боцман не сумел бы разыскать молодого охотника в лабиринте скал и лагун.
Поэтому Энен побрел вдоль берега, а затем перебрался через болото, вошел в Шалаш и разбудил Жана Мари.
Узнав голос боцмана Жака, мальчик страшно перепугался.
Но, когда тот зажег лампу и мальчик увидел печальное выражение лица старика, его страх отчасти сменился состраданием.
— О Господи, — воскликнул маленький Жан, — что случилось, господин Жак?
— Дитя мое, — промолвил боцман с величайшей нежностью, — ты должен немедленно встать, собрать свои пожитки и пойти со мной.
— Куда, боцман? — спросил мальчик.
— К твоей матери.
— Стало быть, — вскричал обрадованный ребенок, — это матушка вас послала?
— Да, — отвечал боцман Энен.
— А что скажет мой друг Ален, когда увидит, что меня здесь нет?
— Он без труда поймет, что ты ушел. Жан Мари ненадолго задумался; затем, осознав, что старый моряк по каким-то причинам вправе распоряжаться, его судьбой, он встал, оделся и собрал свои вещи.
Боцман взял мальчика за руку, и оба направились в сторону Мези.
В доме Жака Энена все уже спали.
Луизон, лежавшая одна в передней комнате, проснулась, услышав, как повернулась щеколда входной двери, И спросила:
— Это ты, Жак?
— Да, это я, — отвечал моряк, заставив мальчика встать на колени возле кровати жены.
Затем, взяв руку Луизон и положив эту нежную материнскую руку на голову маленького Жана Мари, Энен сказал:
— Ну вот, жена, нас было одиннадцать, а это неровный счет: Бог смилостивился и послал нам этого ребенка, теперь нас двенадцать. Благодари за это Бога.
После ссоры с боцманом Ален три дня подряд не решался заглянуть в Шалаш; не подозревая о том, что Энен уже забрал Жана Мари, он боялся возвращаться домой и встречаться с мальчиком, чувствуя, что тот станет для него живым укором, напоминающим о горе, которое он причинил его матери. Между тем дичь, которую молодой охотник истреблял каждую ночь, стала накапливаться в таком количестве, что это стало его тревожить; запасы же еды и боеприпасов истощались, и пора было возвращаться к себе.
Придя в свою хижину, Ален с величайшим изумлением обнаружил, что она пуста.
Вначале он обрадовался; ничто не указывало на то, как давно малыш Жан Мари его покинул.
Охотник сам сходил в Исиньи к скупщику дичи, а затем снова вернулся к привычной для него одинокой дикарской жизни.
Но отныне эта жизнь утратила для него прежнее очарование.
Прошли два-три дня, а Жан Мари все не возвращался; никаких вестей о нем не было, и Ален понял, что случилось нечто непредвиденное; он почти догадался о том, что произошло. И тогда суровое одинокое существование начало его тяготить. Молодой человек незаметно привык к бесхитростной болтовне мальчика, к его веселому щебетанию, скрашивавшему однообразные вечера, к его услугам, и крошечная хижина показалась нашему герою необъятной пустыней.
Временами Ален не ходил на охоту и, сидя у огня, предавался неясным раздумьям; когда охотник машинально смотрел на дым, поднимавшийся от обломков погибших кораблей, которыми он топил очаг, ему мерещилось в облаках дыма бледное и печальное лицо Жанны Мари, и красивые глаза вдовы глядели на Алена с таким укором и скорбью, что он невольно отводил взгляд от этого видения, не в силах вынести его.