Вечером мы сидели у него и пили водку.
— Да сними ты эти очки, — сказал я.
— Ничего, пока надо привыкнуть. Прячусь от самого себя.
Я не выдержал и начал говорить о том, что ведь это я хотел зажечь ту печку, и уже подходил к ней со спичками…
Константин оборвал меня:
— Я так и знал. Вину свою будешь придумывать. Было бы еще хуже — мы же там вдвоем оставались. Кто бы нас из огня выдергивал?
Он помолчал и вдруг спросил:
— Ходишь на свое место, к зимовью?
— Да нет. Сходил раз, сеть твою снял. Ты же говорил — плохое место.
Он улыбнулся:
— А я вот остаться хочу здесь на зиму. Сторожить. Не хочу пока возвращаться в ту жизнь. Начальник не против — понятливый мужик.
— Да что тут сторожить?
Он посмотрел в окно:
— Ничего. Разве только себя.
— А давай вдвоем?
— Нет, зимой здесь вдвоем нельзя. Совсем разругаемся.
Это “совсем” заставило меня замолчать. Мы допили бутылку, и я ушел спать.
Я улетал последним вертолетом. Радист, закрывая дверь, кивнул на стоящего у своего вагончика Константина:
— А этого забыли?
— Такого не забудешь, — ответил начальник.
Все мужики, прильнувшие к иллюминаторам, заулыбались: им понравилась интонация, с которой были сказаны эти слова.
Лопасти со свистом завертелись, поднимая вокруг вертолета снежную бурю. Я увидел, как Константин снял очки. Не спеша поднялся по ступенькам в вагончик, вынес оттуда карабин и выстрелил вверх.
Я представил, как где-то в море, в исходящую холодным паром воду упала пуля, вошла легко и бесшумно, и единственный маленький круг, захлебнувшись, сомкнулся над ней.
Ночью, сидя уже в самолете, повисшем над светлым полем облаков, я засыпал, думая легко и свободно, как можно думать только во сне: маленький остров, на котором остался одинокий охотник, похожий на меня, плывет где-то рядом, на одинаковом расстоянии.
Я уснул, и слова исчезли, оставив мне свои немеркнущие тени.