Вода быстро нагрелась, в бане стало жарко. Никто больше не подходил — лагерь словно вымер. Наверное, все ушли проверять сети. Я разделся, выстирал всю одежду, кроме бушлата, и развесил ее в парилке. Жар там был сухой, и одежда сохла в считаные минуты. Однажды пожилой буровик, застав меня за этим занятием, сказал: “Это парилка, а не вошебойня”. Я собрал невысохшую одежду, но он остановил меня — доведи, мол, дело до конца.
Сейчас я был один. Растянулся на горячем полке и смотрел, как от одежды струится и сразу гаснет видимый пар. Как удобна эта жизнь, кажущаяся с большой земли временной, пережидаемой, — думал я, — каждое удобство, каждую жизненную необходимость создаешь сам, не успевая оглядываться, и прошедшие минуты гаснут, как этот пар, не допуская глупых мыслей. Время идет настречу, и впереди — легкость каждого будущего мгновения.
Стукнула дверь предбанника. Через минуту в парилку вошел Константин. Я сел на полке, освобождая место.
— А я думал, ты к зимовью пойдешь. Я там сеть выбирал.
— Ты же сказал — плохое место.
Он хмыкнул:
— Все относительно. Рыба же хорошо идет. — Он кивнул на дверь. — Там у тебя из бушлата пузырек чуть не вывалился. А для тебя старались, наливали.
— Почему для меня? И для тебя тоже. Я Майе сказал, что с тобой хочу выпить. Потому и дала.
Константин зевал — зевок застрял у него в горле.
— Выпить-то я выпью — после бани. А что ты ей еще про меня сказал?
— Что едем с тобой на охоту и хорошо бы после баньки посидеть, выпить, поговорить.
— И она согласилась ехать?
Тут уж я удивился:
— Кто? Майя?
Он повел головой:
— Вот девка! Неужели опять капризничать будет? Понимаешь, я ее уже месяц на охоту зову. А она боится. Потом начала намекать — если б еще кто-то, и тебя назвала. Я и подумал — почему бы и нет? Значит, завтра и поедем. Если она не передумает.
— А без нее? — не удержался я от вопроса.
— А, и без нее, — махнул Константин рукой.
Жар становился все нестерпимее. Я почему-то вспомнил фразу “мороз крепчал” и понял, что мы с Константином начнем соперничать, как любые два мужика, засевшие в парилке. Вынося высохшую одежду, я глотнул холодного воздуха и опять вернулся в пекло. Когда уже потрескивали волосы, я решил, что сдаться мне будет совсем не обидно.
— Все, к черту, — я рванул к спасительному морю.
Как я ни был раскален, вода оглушила холодом. Обратно я шел медленно. Константин плескался в ручье.
— Здесь вода мягче, — улыбался он.
Мы еще на минуту зашли в парилку, согрелись.
— Ну что, по глоточку, пока никого нет? — предложил он.
Разбавив спирт в ковшике, Константин протянул его мне:
— Ну давай, за охоту.
— На кого?
— На оленей, — ответил он спокойно.
Вместе с обжигающей жидкостью я проглотил обратно и свой намек: мне казалось, что я довольно прозрачно ввернул про охоту на Майю. Обида засела во мне. Ну хорошо, раз ты такой неразговорчивый, — думал я про Константина, — раз не успел вовремя сказать, для чего зовешь меня на охоту, то почему сейчас так спокойно разъяснил мою роль живца?
— За удачную охоту, — я протянул ковшик Константину.
— Нет, второй тост — за баб. За женщин. — Он дунул в ковшик и сделал большой глоток.
Издевается, подумал я, он решил, что я имею виды на Майю и хочет просто унизить. Отказаться? Улыбнуться, сказать — спасибо, Костя, не хочу я для тебя девушку из дома вызывать. Он заторопится — что ты, что ты, и начнет объяснять все сначала?
Я взял ковшик.
— Ладно. За женщин. Только Майя совсем не в моем вкусе.
— Ну и что? Дело не в этом.
Я выпил и никак не мог спросить: а в чем дело? Потому что знал ответ Константина. При чем тут вкус? Глупое слово для ленивых. Ты, ты должен нравиться. Не надо выбирать по вкусу, пусть тебя выбирают. Все вместе и каждая в отдельности.
Внутри стало тепло — совсем не так, как от парилки. Я захмелел — пили большими глотками, а в ковшике оставалось еще много. Постаралась Майя. Хмель гасил мою обиду, и я вдруг потихоньку начал ощущать что-то вроде великодушия.
— Вот ты говоришь — липнут. — Я забыл, что сейчас этого Константин не говорил. — Потому что тебе надо — раз и готово. Не привык возиться. А ты попробуй понять, что ей нравится, притворись, завоюй.