— С чего ты взяла?
— Я не слепая.
— Что. Вдруг. Случилось?
— Не вдруг. Кто я тебе, если на людях ты стыдишься даже взять меня за руку?
— Дело не…
Да она сама на людях держится с ним так, будто все, что их связывает — общее дело, будто он всего лишь один из мечей, что на нее работают. Лучший, да, и все же — один из. Как и условились, и, говоря по правде, Гуннар был этому рад. Впрочем, даже если бы не приходилось скрывать, едва ли он вел бы себя при всех по-другому. В конце концов, он не одаренный, чтобы прилюдно миловаться.
Что за вожжа ей под хвост попала сегодня?
— Как называется женщина, которую приводят домой, только чтобы насытиться, и выпроваживают, едва нужда в ней отпала?
— Разве я тебя гоню? Оставайся.
— До утра? Чтобы снова уйти, едва рассветет?
Гуннар промолчал. Вигдис горько усмехнулась:
— Разве тут есть для меня место?
Наверное, и в самом деле нет. В кровати вдвоем помещались, а остальное… Стол, табурет. Жаровня, на которой он изредка готовил. Камин, согревавший зимой, сундук с вещами и ящик с промасленным песком, где хранилась кольчуга. Женщинам же, наверное, надо много места под наряды и безделушки… В походах Вигдис, как и все, обходилась немногим, но в городе носила платья, дорогие, шелковые. Гуннар понял вдруг, что у нее дома он не бывал дальше гостиной, обставленной уютно и со вкусом. Но чья это была заслуга — Вигдис или ее матери?
Он резко сел, вляпавшись в холодное и липкое, поморщившись, обтер руку о простыню.
— Вот-вот, — усмехнулась она. — Даже это оставить брезгуешь.
Гуннар застонал вслух. Какого рожна?
— А ты не забыла, что я не одаренный, и могу тебя обрюхатить, если не буду осторожен? — Он встал, шагнул ближе, нависая сверху. — В чем еще я провинился? В том, что не таскаю за косы, как это делает простонародье, чтобы баба знала свое место?
— А что, хотелось бы, да руки коротки?
Это только в платье Вигдис выглядела худой и хрупкой, а без него становилось очевидно, что вовсе это не худоба, а отточенность сильного и ловкого тела, не обремененного лишним жиром. Гуннару доводилось видеть, как она рубилась: разъяренный демон во плоти. Он залюбовался бы, если бы не был так занят в тот миг. Тогда он ее и разглядел… Нет, доведись им схватиться один на один, сила на силу, он бы одолел, мужик все-таки. Только это ж совсем край…
— Чего ты от меня хочешь? Чтобы я орал с каждой крыши о том, что ты моя женщина? Вы… Отодрал на рыночной площади, чтобы уж точно все знали?
А на самом деле? Что ей нужно на самом деле? Будь это кто другой, Гуннар решил бы — хочет, чтобы в жены взял. Чтобы на шею гривну, волосы под платок, все, как у людей, жить-поживать, да детей… Только Вигдис от такой жизни взвоет через полгода, впрочем, как и он сам. Да и…
Одаренные не имели права давать обеты перед лицом Творца — те самые обеты, что связывают двоих до конца жизни. И Гуннар не замечал, чтобы их это огорчало. Большинство одаренных вообще не утруждали себя хоть сколько-то долгими отношениями: приглянулись друг другу, провели вместе ночь, через пару дней приглянулся кто-то другой… Ингрид с Эриком выглядели скорее исключением. У одаренной пары не могло быть детей и те, кто хотел семью, нормальную семью, искал себе кого-то без дара. Кого-то, кто готов был наплевать на шепотки и сплетни. Впрочем, женщинам, связавшимся с одаренными, многое прощалось.
Так вот отец Вигдис прожил с ее матерью много лет, вырастив двоих детей. Оставался бы с ней и дальше, если бы не холера — по рассказам, он сгорел за считанные часы, потеряв способность плести, и, значит, исцелить себя, прежде, чем понял, что болен. Позвали за помощью, но больной в охваченном мором городе был не один, и целитель дойти не успел.
Гуннар помнил, как они с Вигдис вернулись в город через три года после того, как уехали. Он взялся ее проводить — и вовсе не потому, что ему пока некуда было идти, ведь снять комнату на постоялом дворе — дело недолгое. Каково ей было идти домой и объяснять родителям, что сталось с братом? Гуннар помнил, как в проеме двери выросла сухощавая женщина, очень похожая на Вигдис, и, окинув их взглядом, спросила:
— А где Орм?
— Орм не придет, мама, — тихо сказала Вигдис. — Пошли за папой, и я все расскажу.
— Папа тоже не придет.
Женщина заплакала, Вигдис обняла мать, повела ее в дом, коротко оглянувшись — мол, извини, а Гуннар так и остался стоять столбом, ощущая себя лишним, беспомощным и бесполезным.