И утром отправился Волчонок к Савелию Прожору:
— Подучил бы меня, Савелий, премудростям дела. Позволил бы мне возле тебя в учениках походить или в приказчиках, а то, видит Бог, без опыта да без разума останусь я гол как сокол.
— А какая мне корысть тебя наставлять? Себе же на шею соревнователя готовить?
— Да я тебе, дядя Савелий, за учение платить буду.
— Ну, коли так, то ладно, — согласился Прожор и даже хайло скособочил — улыбнулся вроде бы.
Шли один за другим люди — и не было им числа, потому что не было числа несчастьям и меры горестям. Один просил денег, ибо за деньги мог обрести для себя свободу, другой — вернуть отданные в залог вещи, третий — купить хлеб и накормить голодающую семью, и привезти дрова да обогреть вымерзшую избу, четвертый — построить избу вместо сгоревшей в пожаре, пятый — для помощи осиротевшей семье, где от голода враз померли и мать и отец, шестой — уплатить палачу, чтоб не забил родного сына кнутом до смерти, а только порвал бы в клочья кожу…
На похороны просили и на поминальную молитву, на платеж знахарям и лекарям, на тайное воздаяние ярыгам, стряпчим и судьям, на зерно для посева и на свечу для спасения души…
По-разному встречал их Прожор, по-разному разговаривал с каждым, но кружево его бесед, какой бы рисунок ни вязал, в конце концов хомутало просителя прочнее, чем невод оплетает рыбу.
Завидев в окне бредущего к дому человека, Прожор падал на колени и начинал истово бить поклоны перед иконостасом, какой не враз найдешь и в храме средней руки.
Посетитель, завидев такое благочестие, почтительно застывал в дверях, а Прожор все молился и молился. Не смея прерывать диалог с Богом, заемщик маялся и от собственной ничтожности, и от греховности.
Наконец Прожор вставал, умаявшись, и, отрешенно глядя на незваного гостя, всем видом своим показывая, что он еще парит в неземных высях, говорил расслабленно и елейно:
— Гость в дом — Бог в дом. Проходи, мил человек, — и, кто бы перед ним ни стоял, приглашал в красный угол под образа.
Выслушав просителя, вздыхал тяжко:
— Наветы все, одни наветы. У самого торгу на три алтына, а долгу на пять. Поверишь, сижу в долгах по макушку. Не стану врать, даю иногда людям. Как не дать? От себя отрываю, а даю. — И, повернувшись лицом к иконам, учительно подымал перст: — Господь наставлял: делитесь. И еще повелевал: помогайте друг другу и один другого любите. Да только не те ныне пошли люди. Подходит срок платежа, я — к нему. А он мне: «Должен — не спорю, а отдам не скоро, когда захочу, тогда и заплачу». Вот и идешь за своим кровным как за подаянием: берешь, что дают, да еще кланяешься.
Заемщик божился великой божбой и клялся страшными клятвами, что не только все в срок вернет, но и резы выплатит, не торгуясь, без всякой хитрости.
— В копнах — не сено, в долгах — не деньги, — снова вздыхал ростовщик и в конце концов, ободрав заемщика, что липку, получал сердечную благодарность.
Николай смотрел на все это, слушал внимательно, исподволь интересуясь, не всплывет ли каким-либо образом имя Егорки Меченого. Однако ни от собратьев ростовщика по ремеслу, ни от просителей, обошедших до появления у Прожора уже не одного лихоимца, Николай так и не услышал даже намека на существование в Москве бывшего холопа Глинского.
Перезнакомившись чуть ли не со всеми московскими мироедами, а через них и с ростовщиками иных русских городов, Николай решил, что, наверное, и он, и Флегонт Васильевич ошиблись, определив Егорку в разбойничью артель мздоимцев. И однажды, когда Николай поделился сомнениями с государевым дьяком, тот сказал:
— Стало быть, в каком-либо монастыре прячется Егорий Победоносец. Боится нос на волю высунуть. Знает, что у князюшки его руки длинные: откуда захочет, оттуда и достанет. Ждет, поди, пока весть до него дойдет, преставился-де Михаил Львович — тогда и выйдет. Да нам того часа ждать недосуг, стало быть, поищем по монастырям.
Стояла зима. Правда, незримо близилась она к исходу, но все еще гуляли меж сугробами метели, и немного было из того проку, что прибавился день, — выходить за порог никакого желания не было. И хотя прозвали люди нынешний месяц «февраль — широкие дороги», не манили эти дороги, советовали дождаться весны.
В самом конце месяца, 28-го числа, Михаила Львовича отпустили на волю. Однако, прежде чем отпустить, взял Василий Иванович крестоцеловальную запись у сорока семи бояр и детей боярских, поручившихся за Михаила Львовича пятью тысячами рублей. И если бы Глинский сбежал в Литву, то деньги эти были бы с них взысканы в государеву казну.