Он скакал к избе государева дьяка, но в глазах у него все еще маячили двое верхоконных в одинаковых голубых кафтанах, на одномастных же серых жеребцах.
Вопреки обыкновению, изба оказалась пуста. Волчонок подождал немного, а затем решил сделать так, как учил его Флегонт Васильевич, предугадывавший многие поступки на всякие случаи жизни.
Николай достал из-за пазухи тонкую серебряную трубку, внутри которой был зажат черный стерженек с заостренным концом. Трубку со стерженьком подарил ему как-то Флегонт Васильевич и сказал, что называется это не нашим словом «караташ» и означает — «черный камень». Взяв караташ в руки, дьяк написал на клочке бумаги слова и знаки столь же ясно, как если бы макал перо в чернила, только след от караташа оставался бледнее и линия письма тоньше.
Николай достал и небольшой квадрат бумаги и вывел на нем: «Послан я в Новгород Великий от дородного немца к его другу. Велено сказать другу — «Гости из Серпухова будут к Варфоломееву дню и тебе к тому же дню тоже надобно пожаловать». И размашисто подписался: «Лысак».
Когда уговаривались они с Флегонтом Васильевичем, как пригоже Николаю подписывать тайные письма, то решили, что более всего подойдет ему имя Лысак, ибо в Новгородской земле так называют «волка, а ежели прозван он уже Волчонком, то и за Лысака сойдет не меньше.
Николай сунул письмецо под верхний косяк в условное место и направил коня к Новгородской дороге.
Недолго пробыл он в Кремле, но за это время Москва согнала с себя сон и заскрипела колесами, застучала молотами, завертелась и закрутилась в делах и хлопотах, оглушая криком, гомоном, шумом.
Лишь за новгородской заставой Николая обступила тишина, и ему показалось, что не три версты отъехал от Москвы, а на час назад вернулось время, и он вновь оказался в предутренней сонной тишине.
Оттого-то и услышал он сразу отчетливо и ясно сначала приглушенный расстоянием, но нарастающий с каждым мгновением стук подков.
Николай оглянулся. Двое всадников — оба на серых жеребцах, в одинаковых голубых кафтанах — ходко настигали его.
— Николай! — крикнул издали один из них.
Голос показался Волчонку знакомым. Он сдержал коня и стал ждать. К нему подъехали Харитон и Петр.
— Михаил Львович велел догнать тебя и сказать, чтоб возвращался обратно.
— Зачем? — спросил Николай, почувствовав, как страх ухватил за сердце и сдавил намертво грудь.
— Про то нам неведомо, — враз откликнулись оба, и Николай догадался, что такому ответу научил слуг сам Глинский.
— Ну что же, братцы, спасибо, — ответил он с наигранной веселостью, — избавили меня от семидневной скачки.
И, повернув коня, мирно потрусил обратно.
— Ну, будешь говорить, зачем ездил в Кремль? — побагровев от гнева, сипел Глинский. Глаза воспаленно горели, серые космы, растрепавшись, доставали до плеч, старческие пальцы, скрюченные подагрой, напоминали когти орла, побитого и пощипанного временем, но все еще сильного и от сознания скорой гибели свирепого и беспощадного.
Николай сидел на полу темницы, в глухом подполе, прикованный цепью к толстому железному кольцу в стене. Ноги узника были забиты в колодки, на плечах, вокруг шеи, лежал железный ошейник с шипами внутрь — чуть пошевелись, шипы тут же вонзались в тело.
Николай молчал.
— Не ответишь, сдохнешь на дыбе, — горячась, сказал Глинский и добавил: — Вечером твой последний срок.
И ушел, согнувшись, еле волоча ноги.
Николай взглянул ему вслед. Князь напоминал колдуна из страшных детских снов и давно уже забытых сказок, какие шепчут на печи ребятишки.
Злоба, хлынувшая от груди к горлу, освободила сердце от оков страха, и Волчонок крикнул, ощерив зубы:
— Может, я и сдохну, но надолго ли ты переживешь меня, лукавый христопродавец?!
Глинский обернулся. Николай увидел сошедшего на землю дьявола с картины Страшного Суда. Шаркая подошвами, Михаил Львович подошел к забитому в колодки узнику и, собрав последние силы, ударил Николку сапогом в лицо.
— Елена Васильевна, — как всегда бесстрастно и тихо проговорил Шигона, — к тебе безотложно Флегонт Васильев просится.
— Зачем? — спросила великая княгиня.
— Он мне того не сообщил.
— Вот новости, прости Господи! — вспыхнула Елена Васильевна. — Что же это за тайна, если даже тебе, Иван Юрьевич, поверить нельзя?
Однако по тону Шигона понял, что любопытство уже захватило государыню, и дьяка она конечно же незамедлительно примет.