И, подводя итог собственным размышлениям, сказал с прежнею скукой в голосе:
— На Глинского-то я хоть сейчас готов ополчиться, Флегонт Васильевич.
Уловив слабое подобие тени, скользнувшее по лицу дьяка, и мгновенно сообразив, что угадал и попал в точку, Шигона закончил разговор фразой, которая свидетельствовала, что нет от него, московского канцлера, никаких тайн в его отечестве:
— На князя Михаила ополчился наш первый ратоборец — боярин Овчина, а я, Флегонт Васильевич, не воин. Мне бы пригоже с крамольником переговорить, чтобы не случилось лишнего кровопролития, когда Иван Федорович с войском на Москву придет.
Флегонт Васильевич взглянул на дверь, за коей осталась Елена Васильевна.
Шигона, перехватив его взор, проговорил с сочувственным пониманием:
— Не стоит к ней боле ходить. Мы и сами все сделаем, как пригоже. Я думаю, тебе след поехать навстречу князю Овчине и о всем, что нами делается, довести доподлинно. Главное, чтобы князь в Москву поспешал и перво-наперво двор Глинского осадой обложил: тогда и мои переговоры веселее пойдут.
Флегонт Васильевич поклонился, прощаясь.
— Я отправлюсь встречь Овчине, а ты, Иван Юрьевич, как у Глинского окажешься, прежде всего удержи изменника от мучительства и кровопролития. Скажи, что этой вины великая княгиня ему ни за что не простит.
— Ай кто из твоих людей попал? — усмехнулся Шигона. — Ай опасаешься, что много лишнего на пытке скажет?
«Истинно — сатана, — подумал Флегонт Васильевич. — Но что, однако, сказать ему?» И решился:
— Довели мне, что кинул в темницу князь Михайла некоего человека. И может статься, что он государству Российскому верный слуга. Как же его в такой беде бросить?
Шигона вновь приподнял руки, чуть пошевеливая пальцами, на сей раз выказывая и покорность судьбе, и вроде бы готовность сделать так, как просит Флегонт Васильевич.
Потаенный дьяк встретил головной отряд Овчины в сорока верстах от Москвы.
Иван Федорович скакал первым, ведя за собой наборзе три сотни дворян. Сколько еще шло за ним, дьяк не знал: видел только далеко — у самого окоема — мчались к Москве, подымая тучи пыли, многие силы конных ратников.
Не меняя коня, Флегонт Васильевич пристроился стремя в стремя с Овчиной.
Телепнев-Оболенский, повернув к нему потное, грязное лицо, нервно подергивал поводья, слушал, перекосив от нетерпения рот.
Дьяк рассказал Овчине все без утайки. И когда начал говорить, то упомянул и о своем человеке, оставившем тайное письмо, а потом сгинувшем неизвестно куда. Люди, посланные по Новгородской дороге вдогон, на дороге его не нашли, и потому, говорил дьяк, мнится ему, что перехватили верного человека слуги Глинского и теперь мучают в застенке, добиваясь правды.
Овчина покрутил головой, дал коню шпоры. Резко повернувшись в седле, крикнул с яростью:
— Быстрее, быстрее, тюфяки, обломы, увальни! Дворяне, пригнувшись к шеям коней, опоясывали скакунов плетками, стараясь не отставать от князя.
Иван Юрьевич Шигона-Поджогин, взяв с собою трех холопов, поехал к Глинскому.
«Лучше самому поглядеть, как там идут дела, чем по крупице собирать слухи о том, чего наверное не знает никто. Если уж Овчина ушел из Коломны — значит, крамольники сейчас мнятся ему страшнее татар, против которых надлежало стоять конюшему. Да и Глинский не дурак, чтобы в семьдесят лет впутываться в безнадежное дело. Если увижу, что за ним стоит еще кто-то, буду изображать из себя его доброхота, покуда не станет ясно, чья сторона сильнее». И все же, памятуя, как и всегда, что береженого Бог бережет, Шигона велел двум холопам, поотстав, укрыться в десятке саженей от усадьбы Глинского и, ежели заслышат из-за забора условный разбойничий свист, тотчас же скакать в Кремль и возвращаться на выручку с воинской подмогой.
А стремянной холоп Ивана Юрьевича, известный на всю Москву Соловей-разбойник, свистел столь громко, что ученый медведь, живший в усадьбе Шигоны, от его посвиста закрывал уши лапами, к немалой потехе гостей, домочадцев и дворни.
Потому-то Иван Юрьевич и подъехал к усадьбе Глинского лишь с одним Соловьем-разбойником. Привратник отправился испросить разрешения хозяина, велевшего во двор никого не пускать, а Шигона остался приглядываться и прислушиваться к происходящему за высоким забором.
Видно было, как в окнах второго яруса зашевелились завесы, в образовавшиеся щели стали сторожко вглядываться домочадцы и слуги Глинского. Из-за забора же не доносилось ни звука, порой казалось, глухая ночь висит над усадьбой или же никто не живет в ней ныне.