Не желая обижать гостеприимного хозяина, Сигизмунд умоляюще взглянул на столпившихся возле него попутчиков:
— Не смею приказывать, Панове. Прошу как друзей: спасите от литовского гостеприимства. Подставьте грудь за своего сюзерена.
Свитские, скроив притворно-скорбные лица, заговорили вразнобой:
— Не грудью прикроем, государь, — животом.
— Положим живот за государя!
Секретарь Сигизмунда Рафаил Лещиньский, не упускавший случая блеснуть ученостью, произнес, дождавшись паузы:
— Некий восточный мудрец, государь, сказал однажды: «Пища, которая переваривается, съедает того, кто ее съел».
Сигизмунд Казимирович, отойдя от попутчиков, грустно поклонился хозяйке и хозяину:
— Очень жаль, пан Витень, что не могу отведать твоего хлеба-соли.
— Отчего, государь? — хором воскликнули пан Витень и домочадцы: можно было подумать, что из-за отказа Сигизмунда сесть с ними за стол погибнет и литовец, и вся его семья.
— Врач мой, Панове, строго запретил мне пить и есть перед сном, даже самую малость.
— Хоть каплю вина! — с отчаянием воскликнул пан Витень.
Сигизмунд холодно взглянул на него:
— Какая ж у меня радость, пан Витень, чтоб стал я пить?
И то, что Сигизмунд дал понять, что траур по старшему брату еще далеко не прошел, заставило прикусить языки. Гости и хозяева, стараясь не шуметь, начали садиться за столы.
Сигизмунд, хмурый, сжав губы, ушел в сад.
Близился к концу месяц жнивень, по римскому счету август, когда у мужиков все заботы враз — и жать, и пахать, и сеять; месяц, когда гнутся в садах ветви яблонь, встают в полях снопы, а в лугах стога, когда ревут переполненные молоком боденушки, тяжело гудят пчелы, и вся земля подобна ядреной молодухе на сносях, ожидающей первенца.
Сигизмунд Казимирович сошел с крыльца, устало привалился к углу дома и, запрокинув голову, поглядел на небо.
Млечный Путь тек на край света широкой и бесшумной серебряной рекой, бережно неся золотую ладью полумесяца. Серебряный свет невидимой пеленой падал с небес, и черные колодезные журавли, желтые соломенные крыши на хатах с гнездами аистов казались покрытыми тускло поблескивающей изморозью.
Подступала полночь. Молчали петухи, не брехали собаки; лишь лошади мерно хрупали овес и чуть всхрапывали. С полей доносился отдаленный шум — мужики и бабы, пользуясь сухой и ясной ночью, отработав днем на панских полях, теперь гнули спины на своих наделах.
Сигизмунд прошел в глубь сада. За темными стволами старых вязов белела хатенка садовника, без трубы, об одно окно. Опасливо покосившись на дюжину чурбаков, напоминающих беспорядочную лесную вырубку, Сигизмунд вдруг вспомнил загадку, которой давным-давно научила его нянька: «В крутом буераке злые собаки». С неожиданным раздражением подумалось: «Места больше для пасеки не нашли, как в саду. Нет, чтобы где-нибудь на гумне поставить…» Помыслил так и удивился: «Чего это я? Завтра такие дела, а я — о пасеке».
И тут он заметил на вросшем в землю бревне, лежащем у хатенки, старика — маленького, седого, косматого.
Дед сидел, расслабленно уронив руки на колени, протянув по земле босые ноги. Голова его была откинута назад, он сидел как мертвый, уставя вверх бороду и глядя неживыми очами дальше луны и дальше звезд, куда не достигает глаз смертного.
Сигизмунд присмотрелся и понял, что этот человек слеп.
Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе. Что-то неземное увидел он в облике слепца.
— Не стой, молодец, садись, — вдруг проговорил старик и маленькой ручкой указал на место возле себя.
И странно: Сигизмунд Казимирович тотчас же повиновался, будто он был слепым нищим, а старикашка королем. Не понимая почему, он вдруг улыбнулся и, ловко стянув с ног сапоги, с наслаждением пошевелил пальцами.
— Господь-то по земле босиком ходил, — тихо сказал старик, не пошевелясь, не дрогнув ни одним мускулом на лице. Казалось, что и слова эти не слепец произнес, а принес их ветер или слетели они на землю вместе с лунным светом.
«Ишь ты, куда гнет, — подумал Сигизмунд Казимирович, — по бороде — апостол, а по зубам — собака».
Осердясь, ответил резко:
— Христос — царь, а цари босиком по земле не ходят. — И чтобы позлить старика, добавил: — В сапогах ходил, а опоясан был мечом.
Так же спокойно, как и прежде, слепец ответил:
— Не был он царем, Христос-то. Был он плотником, и апостолы его были рыбаки да плотники. И не меч он нес, а слово. Это уж после того, как вознесся он, сильные да богатые обули на него сапоги да опоясали мечом. Слова Господни от людей спрятали и написали в книгах другие. А сам-то николи их и не говорил. — Утверждая сказанное добавлением известных ему правдивых подробностей, дед продолжил: — Он по селам любил ходить, Христос-то, по берегам рек, в избушки к лесорубам любил заходить. Придет, бывало, сядет за стол и спрашивает: «Верно ли живете, люди милые?» И ни один человек соврать ему не мог, а если неправедно жил, то после того враз жизнь свою переменял. И деток малых любил, и животину всякую, и даже цветы не рвал — они сами к нему сбегались и в ноги ему головками кланялись. А где он шел, там завсегда над ним и солнышко шло — не жаркое, теплое, — а как он пройдет, то после дождичек брызнет, и в самом конце уже Райдуга райскими вратами встает.