— Кто наврал тебе такое, старик? — оборвал Сигизмунд неприязненно и грубо.
— А ты, видать, очень знатный пан, если никогда такого не слышал. Весь народ это знает, и шляхтичи, что попроще, тоже знают, только один другому редко в том признаются.
И Сигизмунд вспомнил, как то же самое давным-давно рассказывал ему младший брат, тогда еще учившийся латыни и богословию, единственный в их большой семье священник. Фридрих говорил ему, что простолюдины все до одного — еретики. Только одни притворяются истинными католиками, другие не дают себе труда делать и этого.
«Посмотри, — говорил Фридрих, — сколько языческих праздников справляют еще люди подлого звания? Зимой они колядуют, сжигают соломенные чучела, молятся дождю и солнцу. Весной не начнут сеять без того, чтобы не зарыть в борозду куриное яйцо, на Янку Купалу — так называют они Иоанна Крестителя — прыгают и верят, будто кто из них выше прыгнет, у того и хлеб будет выше. Ересям нет числа, но самая пагубная из них — превращать Бога-человека в мужика — в рыбака или пахаря, потому что тогда Христос из Вседержителя и Небесного Царя превращается в мужицкого атамана».
Припомнив разговор с Фридрихом, Сигизмунд вспомнил и другое…
Любезный братец Фридрих был хорош до той поры, пока Сигизмунд никому не мешал. Однако ж, как только умер их отец — Казимир, братья уподобились молодым волкам, пережившим вожака: каждый оскалил зубы и готов был умереть, отстаивая первенство в стае. Вдовствующая королева-мать сразу же взяла сторону старшего брата — Яна-Ольбрехта. К маменьке, ни минуты не колеблясь, примкнул тихий святоша, Фридрих. Вдвоем они собрали полторы тысячи наемников, Фридрих повел эту свору, намереваясь пленить Сигизмунда или заставить его отказаться от мысли завладеть троном.
Союзники Сигизмунда, собираясь за столом, только громко кричали, размахивая саблями и клянясь животы положить за несчастного королевича. Но немецких ландскнехтов, нанятых маменькой и братцем, можно было разогнать свинцом и порохом, а не вином и бахвальством. К сожалению, бочек с кунтушовкой было раз в сто больше, чем бочек с порохом, и Сигизмунд проиграл битву за престол, даже не начав ее.
А через год после этого над тридцатипятилетним Сигизмундом дорогие родственнички учинили опеку, будто был он умалишенным или преступником. Несколько лет Сигизмунд жил на подачки матери, на милостыню замужних сестер и многочисленных шуринов, пока наконец покойный ныне братец Александр, оказавшийся чуть щедрее других, соизволил бросить пятитысячную годовую пенсию, которая превратила его из нищего в полунищего.
Он стал первым в истории Польши королевичем, который получал пенсию наравне со своими еще не вышедшими замуж сестрами. В конце концов все семь сестер как-то пристроились, а он так и остался назойливым попрошайкой и бедным нахлебником. Поэтому в сердце его не было к покойному брату Александру ни любви, ни сострадания. А обида была. Все еще была, несмотря на то что брат уже умер.
Оставалась обида и на тех, кого брат взыскал своими милостями более, чем его — Сигизмунда Казимировича, — плоть от плоти и кровь от крови великих мужей Гедимина и Ягайло. А более всего покойный приблизил и одарил князей Глинских, и нелюбовь к усопшему брату крепко сплавилась в сердце Сигизмунда с неприязнью к удачливым, дерзким княжатам…
Сигизмунд встал с бревна, с наслаждением прошел босиком по мягкой прохладной траве и вдруг вспомнил: «Господь-то по земле босиком ходил».
Сигизмунд повернул голову. Хатенка белела стенкой. Старика на бревне не было…
На следующее утро по той же дороге, по которой так недавно возвращалась в Вильну торжествующая армия Глинского, рысцой трусили навстречу Сигизмунду полдюжины всадников.