Михаил Львович думал: «Сказать или нет?» Решил: «Скажу. Все одно — самое большое завтра утром об этом будут знать все».
— Убили Заберезинского, — сказал Глинский твердо и громко. — Теперь скорой войны не миновать. Не простит мне этого король. Хотя, видит Бог, смерти его я не хотел. — И, встав, махнул рукой: идите, мол, потом призову.
Этим же вечером Михаил Львович велел передать Яну Костевичу, что видеть его не желает, а если Сигизмунд Казимирович и впрямь хочет с ним о делах переговорить, то пусть пришлет в Туров Альбрехта Мартыновича Гаштольда, одного из первых вельмож государства. Да еще повелел сказать Михаил Львович, что станет ждать пана Альбрехта Мартыновича до соборного воскресенья, сиречь до 12 марта. А не будет в Турове Гаштольда в назначенный день — волен он, Михаил Львович, поступать как знает. И велел королевскому послу тотчас же убираться из Турова восвояси.
Ян Костевич ничего об убийстве Заберезинского еще не ведал. Но хотя великим умом не обладал — понял, что произошло нечто чрезвычайное. Не мог умный и осторожный Михаил Львович поступить с ним, королевским послом, так, как поступил: не выслушав, потребовал то, на что и разгромленный враг согласится не сразу.
Потому Ян Костевич, ни часу не мешкая, выехал в Краков и только в пути, узнав об убийстве Яна Юрьевича Заберезинского, понял все.
И начал Михаил Львович — который уж раз в жизни — великие и неустанные ратные труды. Заканчивая дело, тут же брался за второе, продолжая третье, и пятое, и десятое. Между делами ежечасно укреплял дух сообщников, показывая им, сколь много союзных государей шлют спешно послов к нему в Туров.
Особенно же пышно принимал Глинский московского посла — Никиту Семеновича Моклокова — Губу.
Никита Семенович за пиршественным столом сидел по правую руку от хозяина. Брал яства с одного с Глинским блюда. Когда что-нибудь говорил, хозяин почтительно замолкал. Моклоков же, поднаторевший в посольствах умелец, басил, скромно опустив очи:
— То не мне, малому человечишке, честь, то пресветлому моему государю Василию Ивановичу честь. И за нее тебе, князь Михаил Львович, государь мой воздаст сторицею. Коли ты, и братия твоя, и все православные христиане из Литовской земли под его высокую государеву руку пойти захотите, то государь Василий Иванович милость вам окажет и как православных христиан под свою опеку принять соизволит.
Глинский в ответ благодарил за честь, заверял в верности прародительской православной апостольской вере, но о переходе под высокую государеву руку пока что ничего не говорил. Может, знал ратоборец, что рука у Василия Ивановича не только высока, но и тяжела.
Губа, заласканный и задаренный, уехал в Москву. Перед отъездом сказал Глинскому:
— В следующую пятницу велит государь великим воеводам Яковлеву Захару Петровичу да Даниле Васильевичу Щене идти к тебе, князь, на подмогу. Ты, ведая об этом, делай свое дело честно и грозно. И супротив Сигизмунда-короля выступай со всем замышлением.
«Вот теперь-то и начнется настоящая война», — подумал Михаил Львович. И от этой мысли на душе почему-то стало тревожно и нехорошо, будто не сам он к этому шел и не этого же больше всего хотел.
10 марта 1508 года пятидесятитысячная русская армия вышла из Москвы и двинулась к Можайску. Медленно шагали пешие ратники, неспешно двигались конные, тяжко катились многоверстные войсковые обозы.
За Вязьмой, почитай в ста с небольшим верстах от Москвы, шла граница литовская, а Смоленск, к коему лежал путь, был дальней зарубежной крепостью.
Когда армия Якова Захарьича двинулась из Можайска, с севера, от Великих Лук, направился к Полоцку с Новгородскими полками старый и многоопытный воевода Даниил Щеня. И одновременно с юга из Северской земли выступил на помощь Глинскому двоюродный брат Великого Московского князя — Василий Иванович Шемячич.
12 марта легкоконный отряд князя Александра Федоровича Оленки-Алабышева, обогнав под стенами Москвы улитой ползущую армию воеводы Яковлева, на рысях влетел в Туров.
Посла Альбрехта Мартыновича Гаштольда все еще не было.
Михаил Львович, обняв при встрече князя Оленку, сказал шутливо:
— Вот и собрались мы, князь Александр Федорович, в самое что ни есть соборное воскресенье, собором всех православных земель латынскую Сигизмундову власть порушить.
Оказавшийся при встрече поп Власий завершил:
— Собрались, и с Богом! Чего угодное Богу дело откладывать?
Михаил Львович так на попа зыркнул — у того и язык отнялся.