И не скоро, лишь через немалое время, Николай увидел и понял, что жизнь смолян ох как непроста и во многом не похожа на все, что довелось ему видеть до сих пор.
Оставаясь по вечерам в избе, Николка не раз задумывался: «Отчего это одни смоляне за Сигизмунда Казимировича, другие — за царя, третьи — за Михаила Львовича?» Ответа, сколь голову ни ломал, так-таки не находил: у каждого человека оказывалась своя правда, а вместе с тем и своя же кривда и напраслина.
И ежели поначалу Николка свою правду от правды Михаила Львовича вовсе не отделял, тем паче что на деньги князя жил, то уже через год отошел князюшка куда-то в сторону, и чем более время текло, отступал все далее и далее. А вот правда Василия Ивановича, кою Николка поначалу не сердцем принял, но вроде бы и понуждением, почему-то становилась пуще и пуще его собственной правдой. И то дело, какое он в Смоленске правил, все сильнее затягивало его, и уже было ему не только по нраву, но и по душе. Да и купеческой надобности его тайное занятие стало немалым подспорьем. Купцу не только б своем доме или городе надлежало думать. Торговец про многие страны должен был раскидывать умом и о взаимных отношениях царств-государств следовало ему знать доподлинно, ибо и в мире, и в войне торговые люди отыскивали свой прибыток. Но более, конечно, в мире, нежели в войне.
И потому, когда осенью 1512 года донеслась до Смоленска весть, что из Крыма вышел с ордой Бурнаш-Салтан, Николка расценил известие не как сторонний человек — шли татары на Рязань, в пятистах верстах к востоку от Смоленска, — но воспринял беду как Русского государства радетель и приверженец. Тем более что Бурнаш-Салтан был Николке добре ведом — всего шесть лет назад тащили Николку ордынские нукеры по степи на аркане.
И, вслушиваясь в людской говор, с радостью замечал Волчонок, что не один он такой, и в его посаде, и в монастырских слободках, и в самом смоленском граде — весьма многие во всеуслышание порицают, а то и нечистыми словами хулят Сигизмунда Казимировича за то, что его неправедными стараниями и подкупом вылезли ордынцы из Крыма и теперь идет на великого князя бесерменская сила…
В тот день у храма Петра и Павла, что в Заднепровье, народу собралось немного. Отец Досифей служил нехотя, молитвы читал невнятно, тихою скороговоркой, поклон клал с небрежением, будто не Господу, а бедному прихожанину при встрече ответно кланялся. Никто не заметил, как появился в церкви человек и подошел к попу. Поп сошел к прихожанам, сказал властно:
— Идите по домам. Не будет ныне службы.
И поплыл медленно к дверям.
Однако до выхода из храма и дойти не успел, как ввалилась в церковь орава мужиков, шумных, распаленных, беспокойных.
Досифей, отступая к иконостасу и выставив вперед руки, говорил, волнуясь:
— Утихомирьтесь, чада! Не берите грех на душу! Толком ведь не знаем еще ничего. А вдруг тот слух — изменный, на нашего государя навет и поклеп?
Наступавшие на Досифея мужики разом вскричали:
— Нишкни, попишка!
— Кому служишь, неприятный?! Господу аль неправедной власти?!
— Скажи лучше, зачем Олену Ивановну в нятстве мучат?!
— Пошто православную королеву в тюрьму метнули?
Досифей, пятясь, вопил:
— Откуль взяли это, православные?! Нешто воеводские или же королевские бирючи то на торгу выкрикивали?! Принесли ту весть шильники и бездельники, чтобы промеж гражан смуту посеять? Одних людей на других поднять!
Мужики загомонили:
— А может, и впрямь навет? Долго ли кому сбрехнуть?
Иные стояли на своем:
— Чего это вчерась али же позавчерась такого навета не слыхали, а нынче — вот он? Дыма без огня не бывает!
— Айда в кремль! Пущай воевода перед народом ответ держит!
Досифей кривился жалко, говорил быстро:
— То ладно, чада, ладно! В кремль миром идти ладно. И я с вами, ваш пастырь, тоже пойду. А как же? Добром власть спрашивать станем: «Правда ли, что королеву Олену Ивановну в Троках в тюрьму метнули?»
От всех смоленских церквей, из посада, из пригородных монастырских слободок и даже из ближних деревень текли к кремлевскому холму толпы людей. Поначалу скапливались возле церкви Иоанна Богослова, стоявшей у подножия кремлевского холма.