Он приходил к нему в московскую опочивальню, говорил, отвечал на вопросы, но ответы его Михаил Львович не почитал истиной, ибо ночной собеседник теперь не поддерживал его, а, напротив, хулил и порицал.
А разве хоть один из смертных почитает истиной то, что направлено против него и ненавистно ему?
…Еще до первых петухов, чуть забрезжил рассвет, Михаил Львович тяжко сполз с постели, посидел, уткнув голову в ладони, и, грузно ступая, прошел в сени. Никого не призывая, сам себе вылил на голову ковш воды и вышел на крыльцо.
Увидел огороженный высоким тыном двор. Поднял взор, увидел черные деревянные маковки церкви, голые еще ветви двух старых вязов, торчавших за тыном, скучных галок, замеревших на ветвях и крестах, и медленно поднимающийся в небо черный столб дыма.
«Весна идет. Листья в саду жгут», — подумал он и почему-то вспомнил стену Лидского замка и над нею черный неподвижный столб дыма от сигнального костра в тот день, когда он, дворный маршалок, начал свой путь к Клёцку.
«А вдруг все это не просто так? Вдруг этот дым — доброе знамение?» — подумал Глинский и, перепрыгивая через навоз и лужи, быстро пошей к конюшне. В теплом углу, подальше от двери, свернувшись калачиком, спал конюшонок, мальчонка лет десяти.
Глинский покосился на спящего, но будить не стал и, взяв уздечку, ловко надел на аргамака; Конь только спокойно повел умным, доверчивым глазом.
Глинский не успел вывести коня во двор, лишь показался, под стрехой конюшенных ворот, как встречь ему от приворотной избушки метнулся холоп Егорка. Преданно взглянув хозяину в глаза, запричитал по-бабьи, негромко:
— Ахти нам, князь-батюшка! Мы-то, нерадивые, спим, а ты, батюшка, до солнышка в трудах! — И, поклонившись, спросил искательно: — Дозволь, батюшка, седло, подпругу и стремена вынести?
Глинский милостиво кивнул.
Егорка, вбегая в конюшню, на ходу, порядка ради, пнул лаптем в бок спящего конюшонка, но тот не проснулся, лишь по-телячьи похлопал губами, промычал что-то и продолжал спать. Егорка и обратно выскочил опрометью.
Глинский видел, как возле спящего мальчишки холоп на мгновенье замедлил бег, не зная, следует ли еще раз пнуть лежебоку или оставить в покое?
В это же мгновенье Егорка постарался поймать взгляд хозяина — хочет ли князь, чтоб мальчишка помог в сборах? — но князь, похлопывая аргамака по шее, вроде бы и не смотрел в его сторону.
Холоп все же еще раз пнул мальчишку под бок, и тот вскочил, дико озираясь спросонья и не понимая, чего от него хотят.
Михаил Львович все это краем глаза заприметил и подумал: «Добрый слуга Егорка — надобно его взять на примету».
Быстро снарядившись, Глинский легко прыгнул в седло, и когда подъехал к воротам, они уже были распахнуты настежь и у вереи вытянулся широко осклабившийся Егорка.
— Если спросит кто, — чуть придержав коня, сказал с седла Глинский, — скажи: поехал-де князь на государев двор, а когда вернется, того-де ты не ведаешь.
Холоп закланялся, рваную шапчонку то к груди прижимал, то к животу, в глаза глядел по-собачьи.
Глинский, отъехав, услышал, как заскрипели за спиной ворота. Все еще видя щербатую холопскую рожу, подумал: «Ладно ли так-то раболепствовать?» Ответил себе: «А иначе будет ли порядок? Вон как мальчонка-то взметнулся!»
И поехал, успокоенный, к Василию Ивановичу.
В это утро Василий Иванович тоже проснулся рано. Прежде чем звать слуг, лежал на спине, закинув руки за голову, и думал о том, как нынешним летом сокрушить Смоленск.
Сначала вспомнил, как по совету Глинского начал переговоры с императором Максимилианом. Как стали один за другим появляться в Москве императорские гонцы, а два месяца назад пожаловал и сам его посол Юрья Снитцен Помер.
Приезд посла от избранного цесаря Максимилиана не был нечаянным — его не только ждали, но и знали все, что делал он в Европе, пока добирался до Москвы. Доводил о том Василию Ивановичу через своих людей князь Михаил Львович.
Василий Иванович вспомнил, как еще в начале октября, когда стояли под Смоленском, привел к нему князь Михайла тайного гонца — белоглазого, долгоносого, худого, — и тот, тряхнув длинными прямыми волосами, протянул ему конверт под пятью печатями красного воска. Белоглазый показался знакомым, и Василий Иванович спросил немца, от кого он ныне приехал.
Немец ответил, что приехал от браниборского маркрабия.
— А ранее бывал ли на Москве? — спросил Василий Иванович.