— Это про войну в Алжире? — спрашиваю я.
— Да, — уставшим голосом отвечает дедушка, — про войну.
Само провидение открывает мне дверь к разговору, я ныряю туда с головой, словно в прорубь.
— Где погиб мой папа?
Три лица синхронно поворачиваются ко мне и замирают на более чем долгую минуту. Все молчат. Я повторяю вопрос, правда, не уверенным, а, скорее, умоляющим голосом. Эта пытка невыносима. У меня едва не подкашиваются ноги. Наконец до меня доносится дедушкин голос:
— На Окинаве.
Я плохо понимаю, то ли из-за своих ушей, то ли из-за незнакомого мне слова. Я боюсь потерять его, забыть, не запомнить. Сдавленным голосом я переспрашиваю:
— Окинаве?
— Да, это в Японии.
— Бедный ребенок, — вмешивается в разговор бабушка, которая наконец приходит в себя, — эти рассказы о войне утомили твою головушку. Ты еще маленькая для этого.
Я, конечно, перепугалась, но по удивительно неуверенному голосу бабули поняла, что я не одна такая, кто дрожал от испуга. Я побежала к себе в комнату, чуть не сбив по пути маму. Я быстро записала на клочке бумаги услышанное название, то была моя первая победа. Я засыпала и видела перед собой лицо Натали, которая, конечно же, придет в восторг, когда услышит необычное слово — Окинава.
С того дня все пошло в стремительном ритме: и обстоятельства гибели моего отца, и разрушение моей семьи, и нарастание звона в моих ушах.
Натали взялась за дело по-хозяйски. В тот же день, когда я открыла для нее название незнакомого острова, мы уже сидели у нее дома и листали книгу, которую она взяла в библиотеке своих родителей: «Вторая мировая война в иллюстрациях». Две страницы текста и десяток фотографий рассказывали о военных действиях на Тихом океане, от атаки на Перл-Харбор до ядерной бомбы, сброшенной на Нагасаки. Филиппины, Лейте, Сайпан, Окинава, Токио, наши пальцы бродили по карте, где были указаны время и дата сражений, необычные названия, которые до сих пор загадочны для меня, когда я встречаю их в книгах. Больше всего нас поразила фотография объятого пламенем американского корабля и подпись под ней: до сих пор помню ее наизусть: «Окинава, авианосец Bunker Hill после атаки двух камикадзе, за несколько часов до его потопления». В тексте курсивом было дано определение слова «камикадзе»: «Камикадзе — японские летчики, которые готовы отдать жизнь за свою страну, они совершают самоубийство, тараня вражеский корабль или сбрасывая на него бомбу как можно ближе, чтобы наверняка взорвать его». Я прочитала, что камикадзе помогли японской армии потопить весьма большое количество американских военных кораблей. Однако мой отец служил не на Bunker Hill, а на Maryland. А в книжке никакого упоминания про Maryland.
— Не переживай, мы обязательно найдем его, — шепчет Натали с азартом охотника, напавшего на след зверя. — Представляешь, твой отец пересек весь Тихий океан, представляешь, такие огромные корабли, и эти камикадзе, представляешь…
Я не представляла, если честно, я вообще ничего не испытывала, разве что гордость за то, что доставила удовольствие Натали.
Я продолжила атаку за следующим ужином. Уже на пороге я почувствовала тошноту. По всей квартире стояла вонь от рыбы, которую готовила бабушка по пятницам, рыбный день, будь он неладен. Я еле передвигала ноги, словно меня вели на бойню. Словно один неверный шаг, и мне конец. Натали-то, которая незримо толкала меня в спину, ничего не будет. Меня лишь согревала мысль о предстоящей сцене: как вспыхнут от изумления эти три бледные маски, что уставились в свои тарелки. Нет, не могу лопать эту рыбу. Меня сейчас стошнит. Ешь, пока теплая, говорит бабушка. А я в ответ:
— Maryland — это авианосец?
Снова молчание, как накануне. Мама замирает над своей тарелкой. У нее по-идиотски открыт рот, и верхняя губа мелко дрожит. Дедушка и бабушка продолжают жевать свою рыбу, словно они ничего не слышали.
— Давай, ешь, — наконец роняет бабушка, — маленьким детям нельзя болтать за столом.
Ага, сейчас, разбежалась. Разглядываю их. Всех троих, по очереди. За один день я перешла в другой лагерь. Отныне я буду не жертвой, а палачом. Я жду ответа на поставленный вопрос. Думаю, его даст дедушка. Но нет, ему, наверное, накрутили хвост, он трусливо прячет нос в свою тарелку.
— Ешь! — срывается на нервный крик бабушка.
Нет. Обливаюсь потом. Это не кухня, а кубрик какой-то, качает, как в сильный шторм. Я обеими руками судорожно цепляюсь в стол. И вдруг до меня доносится невнятное бормотание мамочки: