Она вышла на бульвар Мальзерб в сторону церкви Святого Августина, она шла быстрым, уверенным шагом, как человек, который точно знает, куда он направляется, она переходила улицы, не обращая внимания на возмущенные гудки проносившихся мимо машин. С собой у нее не было ни сумочки, ни документов, ни денег. Она прошла церковь и остановилась перед зданием Военного клуба. Замешкавшись на секунду, она толкнула массивную дверь. Я остановилась, как вкопанная, я просто оцепенела от удивления. Невероятно, у моей матери, оказывается, есть знакомые, которых я не знала. Я так и прилипла к стеклянной двери клуба. По холлу не спеша прохаживались офицеры, с фуражками в руках. Я не сразу заметила ее. И вдруг вот она, там, в глубине зала сидит на диване, покуривает сигаретку, черт знает откуда взявшуюся. Лицо ее озарено странным диковатым блеском. Она курит, разглядывая группу офицеров, о чем-то оживленно спорящих посреди холла. Она вся в ожидании. Проходящий мимо матрос склоняется над ней. Она кивает «нет» головой. Я вдруг понимаю, почему у нее такой странный вид: ее накрашенные губы горят ярко-красным пятном на ее бледном лице. Нога заброшена за ногу, а руки, словно чужие, лежат по обе стороны на диване. Плащ остался на ней, но широко распахнут. И я понимаю, что, несмотря на унылые туфли-лодочки и старый бабулин плащ, моя мать — настоящая красавица, высокая, стройная, с нежно-бархатистой кожей, нежно-голубыми глазами и длинными прямыми темно-русыми волосами, ниспадающими на изящные плечи. Конечно же, я тогда не понимала, что такое желание, разве что желание видеть глаза Натали, но я чувствовала, как от ее тела, от ее кожи исходит нечто такое, что меняет ее на глазах, нечто такое, что она еще сильнее подчеркнула ярко-красной помадой. Я отошла от двери и, подобрав под себя ноги, уселась на скамейку.
Через полчаса какой-то офицер с портфелем в руке выходит из клуба. И за ним по пятам — моя мать. Мужчина пошел в сторону церкви Мадлен, мама же, отстав на несколько шагов, тенью следует за ним. Когда они пересекают бульвар, она догоняет его и, размахивая руками, начинает что-то ему объяснять. Издалека я вижу лишь их силуэты, затем подхожу ближе: она обхватила руками офицера и трется щекой о его мундир. Мужчина попробовал было оторвать ее от себя, но мама клещами вцепилась в него. Она так и висела на его руке, пока они волочились, словно приклеенные, по улице Руаяль. Редкие прохожие оборачивались, замечая странного кавалера, тащившего и свою даму, и болтавшийся у ног портфель. Неожиданно военный резко дернулся и оторвался от мамочки, которая, зашатавшись, едва не упала. Он исчез, нырнув в ближайший подъезд, возле которого стоял матрос, наблюдавший за сценой. Матрос приветливо кивнул ей, но она не сдвинулась с места. Она замерла на тротуаре, в бессилии опустив руки, просто мертвец стоячий. Затем она медленно побрела назад, все ближе приближаясь к портику, за которым притаилась я. Когда она проходила мимо меня, ее лицо на мгновение мелькнуло в свете фонаря: размазанная по щекам после объятий с офицером красная помада. И детское воспоминание острым ножом полоснуло по сердцу: с моих губ капает сладкий сироп, который мамочка без устали вытирает салфеткой.
Однажды я застукала ее у колоннады Мадлен, она стояла, прижавшись спиной к колонне, и, обвивая руками голову незнакомого мужчины, присосалась губами к его губам, словно хотела сожрать его с потрохами. Я проследила за ними до маленькой гостиницы на улице Виньон. Они пробыли там около часа, а я, как собачка, караулила их. В другой раз я вновь застала ее у Военного клуба, куда она пыталась проникнуть через служебный вход. Как-то вечером, после занятий в лицее, я заметила ее, проходя мимо бара на бульваре Мальзерб, она сидела за столиком в окружении двух матросов, которые хохотали, подливая ей в стакан вино. В тот день мы не дождались ее к ужину. Она вернулась за полночь, я слышала, как, пошатываясь, она протопала к себе в спальню, откуда всю ночь раздавался ее приглушенный стон: Эндрю, Эндрю…