Когда после тихой прозрачности неба над Веркором я поднималась по темной лестнице нашего дома на улице Бьенфезанс, когда на пороге квартиры я услышала постукивание по полу бабулиной трости, когда меня окатил пыльный и затхлый запах нашего жилища, мне в ту же секунду захотелось броситься назад и бежать оттуда что есть сил. Груз отчаяния снова со всей силой надавил на меня. Я возвращалась в свою темницу, которую мне вновь предстоит делить с тремя сокамерниками. Паханша, так сказать, со своим неизменным костылем и трясущимися щеками и две ее шестерки, один — чахоточный, а другая, вот так новость, не замкнутая девчонка, а болтушка, хихикающая каждые пять минут. Эти двое родичей, мне кажется, даже особо и не осознавали, уезжала ли я куда, приезжала ли откуда. Бабушка с удовлетворением отметила, что я выгляжу отлично, взвесила меня, замерила мой рост и, довольная осмотром, поинтересовалась, мучает ли меня шум в ушах. Я ответила, что нет, все в порядке. Кумушки-прихожанки, которые получили отчет обо мне от бабули, пришли в восторг. Вновь потянулись серые, тусклые будни. До начала учебного года оставалась пара недель. Натали уже уехала из города. Мама продолжала искать приключения на свою голову. Мы все махнули на нее рукой. Я тоже любила прогуляться по улицам, но уже не шпионила за ней. Возможно, я просто хотела подражать ей. И после прогулок мне становилось легко и спокойно на душе.
Я получила посылку от Натали. В ней — небольшая книжка «Я погибну на Окинаве», личный дневник японского камикадзе по имени Цурукава Оши. Она еще долго валялась на полке среди моих учебников, пока я наконец не взяла ее в руки.
Это случилось в один из декабрьских дней, когда у меня обострился отит. Настоящий, хороший такой двусторонний отит, осложненный высоченной температурой. Отоларинголог поковырялся в моих барабанных перепонках, и вот результат, что должно было случиться, случилось: снова шум в ушах. А поскольку в барабанных перепонках хорошенько покопались, этот шум так отдавался у меня в голове, что временами мне чудилось, что она вот-вот лопнет. Отоларинголог объяснил мне, что это из-за воспалительного процесса, он давит на мозг, но как только наступит выздоровление, звон пройдет. Бабушка просила меня почаще молиться, и я молилась, молилась ежечасно, чтобы приглушить свой страх. Я была прикована к постели на две недели. Когда температура немного спала, я попробовала позаниматься уроками. Перебирая учебники, я наткнулась на дневник Цурукавы Оши и открыла первую страницу.
До этого я прочитала уже немало книг о войне на Тихом океане. И не для того, чтобы расширить свой кругозор или узнать, что делал мой отец там-то и тогда-то в последние дни своей жизни. Я просто читала и перечитывала страницы, которые завораживали меня названиями чужих островов и городов, военными и морскими терминами, цифрами, картами, фотографиями. Но новая книжка оказалась другого рода: написанная от первого лица молодым человеком, всего восемнадцати лет от роду; я жадно поглощала ее, ну, как сказать, я вгрызалась в нее, ну, как объяснить, она была не перед глазами у меня, она была во мне, мне не нужно было открывать ее, чтобы узнать ее содержание, хотя я охотно делала это каждый день. Она вобрала в себя всё, чему я научилась, о чем размышляла и мечтала. Мы стали ближе друг другу, чем самые родные существа. Мы стали одним целым. И память о моем отце улетела. Просто не верится, насколько быстро я позабыла об этом человеке, историю гибели которого я поклялась себе восстановить, правда, скорее, по наущению Натали. Я позабыла все, что обещала ему сделать, когда стану взрослой: получить справку о его службе в американской армии, отправиться в Нью-Йорк, пройтись по следам его короткой жизни. Я пала жертвой проклятой книжки-дневника. С тех пор каждый раз, когда у меня появлялся гул в ушах, в моем воображении неизбежно возрождался истребитель «Мицубиси Зеро», за штурвалом которого сидел Цурукава Оши, охотник Зеро.
Иногда мне кажется, что бабуле тоже прекрасно знаком этот фантом. Кто знает, вполне возможно, он и ее преследует. Может, именно из-за того, что ей пришлось отбивать его атаки, отбиваться руками и ногами от налетающего наваждения, она перечеркнула память о моем отце, выбросила из головы опасные воспоминания, которые могли вызвать тень охотника. Может, она хотела защитить меня, помочь мне, а я ничего не понимала, неразумное дитя. Может, охотник кружил и над мамочкой, может, поэтому она беспрестанно звала моего отца, умоляла прийти ей на помощь, вызволить ее из вибрирующих лап охотника. Может, он влетал на бреющем полете в жизнь всех семей, в которых погиб солдат или моряк на той страшной войне, таранил их своим невинным юношеством, доводил их до помешательства, пока не вымаливал прощения у матери или детей погибшего ратника и не освобождал себя от их вечного проклятия. Но как теперь это узнаешь, когда бабушка уже в могиле, а мама теряет последние капли рассудка? Откуда мне знать, если они ничего об этом не рассказывали?