С тех пор он каждую ночь прилетает ко мне и приземляется на край моей кровати, а я засыпаю под его колыбельное жужжание.
Как-то, возвращаясь под утро, мама не дошла до квартиры и свалилась прямо на лестнице. Консьержка обнаружила ее на рассвете, она валялась на ступеньках и храпела на весь подъезд. Звонок консьержки разбудил меня, и я, быстро одевшись, бросилась вниз. Когда я трясла маму за плечи, пытаясь ее разбудить, правда, без всякого успеха, я вдруг услышала в воздухе Цурукаву. «Улетай, улетай отсюда, — зашептала я, — сейчас не время». Я обхватила мамашу, и мне почти удалось поставить ее на ноги. Ее голова безжизненно свесилась на грудь. Я тащу маму что есть сил. Консьержка тараторит. Охотник гудит-жужжит. Пот градом стекает по моему лицу. У меня в глазах начинают мелькать звездочки. Стены кружатся в диком танце. И вдруг раздается чудовищный пронзительный свист, он нарастает с головокружительной быстротой, заполняя до краев наш подъезд. Мне чудится, что моя ночная рубашка разлетается под халатом на мелкие клочья. Я падаю в обморок, увлекая за собой мать. Потом она очнется первой. От удара она наконец протрезвела. Консьержка сказала, что я свалилась в обморок из-за того, что слишком резко встала, да еще с таким грузом. И, само собой, она не слышала никакого свиста, ни страшного, ни обычного, никакого, ничего, зеро. Ну да, Зеро, точно. Схватив нас под руки, она дотащила обеих до квартиры.
Он хотел меня убить. Точно. Он хотел пронзить меня своим свистом, размышляла я, вытирая полотенцем взмокшее от пота тело. Я заблуждалась на его счет. Нет у меня никакого друга. И никогда не будет. Он завис в воздухе, готовясь к атаке, чтобы убить меня, как однажды он убил моего отца. Я останусь в одиночестве до конца своих дней. Если он вернется, я погибла.
Я задыхалась, я не могла оставаться в своей спальне и выскочила на улицу. Яркие лучи солнца скользили по окнам тащившейся вереницы машин, которые казались мне армией надвигающихся на меня истребителей, они замерли на красном светофоре, бесконечное железное воинство, готовое рвануться вперед, грохоча и сметая все на своем пути. Любой шум выдавал незримое присутствие охотника. Любой шум был отголоском завывающего в ярости истребителя. Куда от него деться? Я вернулась к себе в комнату, откуда только что сбежала. Я дрожала с головы до ног. Я свернулась калачиком на коврике у кровати и пролежала там не знаю сколько времени, пока меня не обнаружила бабушка.
Она схватилась за голову. Неужели она вырастила только одних сумасшедших в этой семье? Она топала, прихрамывая вокруг меня, ругалась, затем причитала, потом утешала меня, она бормотала разные приятные слова, просто странно было слышать, как непривычные звуки слетают с ее уст. Но я все равно ее не слушала. Лишь одно слово застряло у меня в ушах, и оно не касалось ни чувств, ни нашего боженьки, это слово было: затычки для ушей. Я тут же понеслась в аптеку. О, какое счастье заткнуть эти две злосчастные дырки, которые постоянно пропускают через себя черт знает что! О, обретенный покой! Бешеное биение моего сердечка мало-помалу затихало, и я наконец вздохнула свободно. Я погрузилась в себя, я сама свернулась в затычку, чтобы этот мир вокруг меня заткнулся навсегда. И слезы неспешными ручейками потекли по моим щекам.
Если б в тот день мне не нужно было идти в лицей, я бы заткнула уши на целый день. Правда, иногда я пыталась оставить затычки для ушей и на уроках. Я объясняла учителям, что бабушка заставляет меня затыкать ватой уши. По взглядам, которые я ловила на себе, я чувствовала, что меня начинают принимать за тронутую дурочку. Я все же старалась. Вытащив из ушей шарики, я нервно крутила их между пальцев, готовая при малейшем жужжании воткнуть их себе в барабанные перепонки. Затычки мои все же сжалились надо мной и пошли на компромисс и оставляли меня в покое на время уроков, так что только благодаря их милости я и смогла продолжать учебу.
Мама покинула нас, покинула наш дом. Нежданно-негаданно. Нежданное вторглось в наш дом в образе мужчины зрелого возраста, с бронзовым загаром, сильным голосом и густыми бровями. Полгода он приходил к нам два раза в неделю и усаживался в гостиной, где чинно беседовал с бабушкой и дедушкой, потягивая отдающую пылью мадеру. Бывало, что, возвращаясь из школы, я заставала дома негаданного ухажера. В один из таких дней он поднялся наверх за мамой, усадил ее на диван, рядом пристроил меня и, прочистив горло, торжественно объявил собравшейся родне, что он собирается взять мамочку в жены и увезти ее к себе на виллу на Лазурный берег, где растут сосны и стрекочут кузнечики. Он сказал, что хочет помочь нам стать опорой для нашей семьи. Он сказал, что знает один солидный уютный дом для престарелых, в котором бабушка и дедушка получат надлежащий медицинский уход и будут избавлены от всяких забот и хлопот. И он сказал, что хочет сделать для меня то, что сделал бы мой отец, будь он жив. Что он купит мне небольшую квартирку, чтобы я могла спокойно закончить свою учебу. Он добавил, что я была очень хорошей девочкой и что теперь я должна подумать о себе. Время от времени он поворачивался к маме и вежливо спрашивал: «Не так ли, Бенедикта?» Мама говорила «да» на каждое предложение. Она обрела дар речи лишь для того, чтобы произносить одно-единственное слово: да. Родные невесты сидели с закрытым ртом. Мы даже не могли притронуться к шампанскому, которое он захватил с собой по такому случаю. Если он ждал горячих поздравлений, то зря старался. В любом случае с нами никто не советовался и, в принципе, не ждал ответа. Он просто забирал с собою маму, вот и всё. Такова была логическая развязка полугодовой осады нашего дома, которой ее защитники не оказали ни малейшего сопротивления. С того самого дня, когда он впервые встретил ее, когда она болталась под дождем между площадью Святого Августина и площадью Согласия, и привел ее к нам, всю промокшую до нитки, он отнимал ее у нас по дольке, день за днем. Он забросал ее нарядами: элегантные костюмы и туфли на шпильках, у мамочки новый имидж. Поначалу ей даже было сложно пройти пару шагов, ну прямо как большой ребенок, что учится ходить. Он отвел ее в парикмахерскую, где безжалостно отрезали ее прекрасные длинные волосы. Он потащил ее и к психиатру, которого ему рекомендовал один из друзей. А у этого типа, надо сказать, везде были друзья. Как он сказал, психиатр весьма заинтересовался ее случаем. Типичная, но частичная амнезия. Она помнила лишь имя и лицо любимого человека и больше ничего из своей прошлой жизни в Штатах. У меня чесался язык спросить, помнит ли она по-прежнему, что я — ее дочь, но я так и не собралась с духом. Бабушка и дедушка тоже молчали. Они ссыхались прямо на глазах, забивались, как тараканы, по щелям квартиры, в которую силой вторгся чужеземец. Никогда я еще не видела их такими жалкими, даже когда мамаша сбегала на ночные гулянки. Они, похоже, смирились с тем, что дом для престарелых будет для них «одним лишь благом, вы увидите». И все же, когда чужестранец покинул наш дом, оставив на столе початую бутылку с шампанским, бабушка неожиданно взорвалась революционным гневом. Она трясла своей тростью, бешено вращая зрачками, и с раскрасневшимся лицом визжала, что ни у кого нет прав вот так забирать дочку у ее матери, что никогда, никогда в жизни она не уедет из своей квартиры, что мужчина, который водит женщин по парикмахерским, не заслуживает ни грамма доверия. Вдруг рот ее перекосился от боли, она схватилась за сердце, а трость выпала из ее слабеющих рук. Глядя на эту потешную шпагу, я вспомнила тираду дона Диего: «Рука моя, которой с почтением восхищается Испания…»