Брюно вроде заново обрел душевное равновесие или, по крайней мере, желание работать. Почти всю свою увольнительную он провел за рабочим столом. Мне нравилось наблюдать за тем, как он работает. И еще я думала о том, что, может, его и Цурукаву удастся примирить. Разве моя мать — не отличный пример? После обеда мы обычно прогуливались вдоль канала. Деньки стояли еще очень теплые. По пути мы присаживались на террасе кафе и выпивали по стаканчику пастиса. Он вновь без конца говорил о поездке в Милан.
На третий день налет Цурукавы вызвал еще больше разрушений в моей израненной душе. Правда, я окрепла и была гораздо более защищенной и менее уязвимой, чем во время его первых воздушных атак. Я выхожу на улицу прогуляться. Он неотступной тенью следует за мною. Я возвращаюсь домой, надеваю наушники, чтобы не мешать Брюно, и включаю на полную громкость Баха. Музыкальное бомбоубежище не помогает, я все равно слышу рев мотора. В конце концов я не выдержала, пошла в ванную и заткнула себе уши затычками. Было смешно видеть в зеркале две белые пушистые пушки противовоздушной обороны. От Брюно можно будет укрыть их за волосами, но как скрыть от него приступ глухоты. Я глядела на его склоненное над столом красивое лицо, исполненное ума и сосредоточенности, лицо, излучающее музыку, которую он сочинял и в которую был страстно влюблен. Он, по-видимому, почувствовал мой взгляд, резко обернулся и бросил на меня долгий удивленный взгляд. Он о чем-то спросил меня, но, само собой, ответа не последовало. Он встал, подошел ко мне и сел рядом на кровать. Я следила за движением его губ, не пытаясь особо вникать в то, что он хочет сказать. Он протянул ко мне руки, погладил волосы, щеки, щекоча ладонями уголки моих губ. И тотчас же мое сердце рухнуло вниз. Я вспомнила, как он так обнял меня и в первый раз. Я громко разрыдалась. Я ревела, не стесняясь слез, что ручьями текли по моему лицу. Я плакала и икала. Икала и плакала. Вместе с икотой я выплевывала, как в сказках о феях выплевывают жаб и змей, свою страшную тайну, которую так и смогла забыть. Всхлипывая, я выложила ему все, я рассказала ему, что меня все время преследует жужжанье в ушах, что это гул самолета, за штурвалом которого сидит японский камикадзе. Я взахлеб передавала ему воспоминания о ночных воздушных налетах, и мои слова эхом отдавались у меня в голове. Мне было стыдно, настолько невероятные и смешные вещи я озвучивала вслух. Словно официально признаюсь в своем безумии, хотя и говорю одну лишь чистую правду. Я открыла ему про все: про отит, резиновую грушу, жужжания, атаки, ватные затычки, подвесной потолок, исчезновение Цурукавы на два года и его возвращение в Шатолен. Мои признания, которые выплеснулись за границы моей души, хлестко и безжалостно избивали меня. Я также сказала ему, что, когда мы занимаемся любовью, Цурукава налетает на меня с еще большим ожесточением и истязает меня своими безумными бомбардировками. До этого Брюно было лишь известно, что мой отец погиб на Окинаве, а мать, выйдя повторно замуж, живет на юге страны. Только сейчас я стала осознавать, какой огромный груз, давивший мою душу, я пыталась скрыть от Брюно. И от мысли, что я так долго пряталась от него, меня еще сильнее пронзило чувство горечи. Мои рыдания возобновились с новой силой. Я не смела поднять глаз. Мне хотелось провалиться тут же, у него на глазах, оставив после себя лишь жалкую лужицу своих горьких слез. Когда я наконец немного успокоилась, он пошел на кухню, принес мне бокал вина и, в свою очередь, начал раскрывать свою душу. Он говорил долго, нежно сжимая, время от времени, мои ладони. Правда, о том, что он сказал, я не узнаю никогда, поскольку не слышала ни одного его слова. Однако мало-помалу я стала приходить в себя. Огромная усталость охватила меня, усыпляя мою боль. Когда мне показалось, что он закончил свою речь, я встала, нашла дневник Цурукавы и передала ему. Он раздел меня, уложил в кровать, и сквозь пелену отяжелевших век я увидела, как он погружается в чтение.
Проснувшись, я осторожно вытащила затычки из ушей и с облегчением прислушалась к тишине, царившей в нашей спальне. Книгу Брюно положил на тумбочку рядом со своими часами. Она выглядела как обычная вещь в квартире, которая не таила в себе никаких ужасов. Но у меня к горлу подкатила тошнота, и я осторожно, чтобы не разбудить Брюно, взяла книжку и на цыпочках побежала к книжному шкафу, чтобы упрятать ее навсегда. Брюно ни словом не обмолвился о том, что произошло накануне. Весь день он был ласков и нежен со мной. Вечером мы отправились пешком на вокзал Монпарнас. По пути он купил мне платье и сказал, что я — самая прекрасная девушка на свете.