Дедушку положили в больницу в сентябре. Только там, когда я увидела его изможденное тело на больничной койке, когда он уже еле приоткрытыми глазами смотрел на ускользающий мир, я поняла, что ничего, абсолютно ничего не знаю об этом человеке, если не считать его увлечение рыбалкой. Смерть для меня означала только тихое исчезновение и бессловесную память. Теперь она открылась для меня горечью и скорбью. Я зашла также проведать бабушку. Она, на инвалидной коляске, забилась в угол, голова беспомощно свисает на грудь; напичканная лекарствами, она невидящим взглядом уставилась в пол. Она плыла по течению навстречу своей смерти. Я долго смотрела на нее, не зная, что делать. Я причесала ее, но она, похоже, так и не узнала меня. Тем же вечером я написала отчиму, что это, наверное, конец и что нужно сказать обо всем маме. Он согласился, но они прибыли с мамой все же слишком поздно, не успев на похороны дедушки. Встреча матери и дочери проходила в странной атмосфере. Мама привезла в подарок пижаму, которая не подошла бабушке размером. А та издала сардонический смешок, когда увидела, насколько изменилась ее родная дочь; можно было подумать, бабуля заделалась модной стилисткой. Впрочем, время от времени, в моменты просветления, она бросала на мамочку нежный и немного робкий взгляд. Ну а мне они сказали, что очень ждут меня на Рождество. И если у меня есть дружок, добавили они, я могу взять его с собой. Эти слова привели меня в замешательство. Так мы с Брюно — настоящая пара? Как бабушка с дедушкой, как мамочка с отчимом? И у нас будет жизнь, похожая на жизнь других пар? А что другим нужно от нас? Мне вовсе не хотелось бы впускать чужаков в наш маленький мир.
Помимо аспирантуры я записалась дополнительно на факультет истории на курс профессора Бертена, который вел семинар о событиях на Тихоокеанском театре военных действий. Это был коротышка лет пятидесяти с тонким голоском и близоруким взглядом, полный сарказма и блестящего таланта. Он увлекался марксизмом, как практически все его коллеги в те годы. Студенты валом валили на его лекции. Для начала он открыл нам глаза на гигантский экономический механизм, запускающий войны на земном шаре, и мне стало прямо-таки жалко бедного идеалиста Цурукаву. Капитализм, говорил Бертен, неуклонно ведет мир к разрушению последнего, и война на Тихом океане тому яркое подтверждение. Цурукава, чья судьба была столь близка мне, поскольку регулярно отзывалась в моей голове, был всего лишь безымянной пешкой, не задумывающимся над своими поступками, марионеткой, которой короли вертели как хотели в своей экономической многоходовке под названиям патриотическая война, которая была всего-навсего гнусной кровавой бойней. Он перестал быть моим палачом, превратившись в моих глазах в безвинную жертву. Может, эти разобранные по полочкам объяснения приведут к тому, что он, в конце концов, потеряет свою власть надо мною? Я не пропускала ни одной лекции и была, наверное, самой прилежной студенткой у Бертена. Может, я начинала обретать политическую сознательность, в отсутствии которой меня упрекал Брюно? Вот бы он порадовался за меня! И все же Цурукава не отступал, продолжая с легким жужжанием кружить под потолком лекционного амфитеатра, а мне хотелось закричать на весь зал: «Прислушайтесь! Прислушайтесь! Это он, он смеется над вами! Ему наплевать на ваши ученые разглагольствования. Он сильнее всех ваших экономических анализов, собранных вместе. Вам никогда не удастся сбить его, а он, уж поверьте мне, сотрет вас с лица земли».
После моего признания Брюно я очень скоро получила от него длинное письмо, в котором он признавался в бесконечной любви и советовал мне обратиться к психиатру. Каждый раз, когда он приезжал ко мне во время своих увольнительных, он считал своим долгом поинтересоваться, сходила ли я на прием к врачевателю людских душ. Я не ходила и не пойду. Я не больная.
Он уже не набрасывался на меня. И даже не пытался сделать первый шаг. Иногда я сама начинала нежно целовать его, полная надежд на то, что на сей раз его любовь укроет меня самым надежным противовоздушным щитом. Мои губы встречают его рот. Мы, твержу про себя, мужчина и женщина, готовые любить друг друга со всей нежностью, на которую способен союз наших горячих сердец и наших разгоряченных тел. И вдруг опять. Накатило. Моя кожа деревенеет. Застывает в ожидании другого. Брюно больше не со мной. Я не слышу его дыхания, его страстного шепота, только крик, жуткий, до рези в ушах крик, который пронзает меня насквозь. На утро Брюно рассказывает мне, что я снова оттолкнула его что было сил. На холодную голову я клянусь себе, что в следующий раз я напрягу все свои силы, я не буду отводить взгляда от Брюно и зажму его в тиски руками и ногами. Но все мои потуги напрасны. Странно, что Брюно не помогал мне. Почему он не боролся, почему не прижал меня, не вдавил меня изо всех сил в кровать? Почему он ни разу не заявил: выбирай — или я, или этот твой летчик-налетчик? Уже засыпая, я слышала, как он встает и снова садится за свои партитуры. Я еще не знала, что ночные бои были ему только на руку.