Он говорил и говорил без остановки, а я следила за тем, как его губы дергаются в привычной болезненной гримасе, словно слетающие с них слова доставляют ему невыносимую боль. Злость душила меня, он ставит меня перед фактом, я должна принимать решение, а он чистенький такой, невинный ангелочек. К чему продолжать жить вместе, если ничто не держит нас? Он что, ничего не видит? Может, он к тому же еще хочет меня сделать виновной в расставании? Я ушла от ответа, перейдя в нападение: «Ты изменяешь мне со своей сопрано. — Я просто работаю с ней», — отвечает он, но слишком быстро, словно ждал этого вопроса, для меня все понятно, я попала в самую точку. «Я точно знаю, ты изменяешь мне с ней, это видно по твоим глазам». Он убрал руку с моего колена. Конечно, пошло было с моей стороны использовать в нашем споре эту бедную польку, я понимала это, но хваталась за нее, как тонущий хватается за последнюю соломинку. «Что ты решила? Ты едешь со мною? — Тебе мало одной, двух сразу захотел, так? — Лаура!..» Его губы дрожали, лицо стало противным до неузнаваемости. «Мне не нравится это. Я никуда не поеду. — Ладно, больше не будем об этом». Он закрыл глаза и погрузился в себя.
Боже мой, сделай так, чтобы он заговорил, пусть поговорит со мной, и я смогу взять свои слова обратно. Но он молчит. Он молчит до самого Парижа, до Лионского вокзала, до набережной Жеммап, до нашего расставания.
Я сидела и смотрела, как он приходит и уходит. Как он бегает по квартире, собирая вещи. Он носился, как на крыльях, а меня все сильнее и сильнее тянуло на дно. Он брал уроки итальянского, утрясал свои дела, покупал научные книги по лингвистике и фонологии. А я отрешенно сидела, уставившись в одну точку, и не могла пошевелить даже пальцем. Диссертацию свою я забросила, у меня не было сил открыть книгу. Часами я валялась в кровати, ночь для меня длилась круглые сутки, и при этом я все равно чувствовала себя разбитой. Цурукава, похоже, тоже подустал. Он тихонько, едва слышно, жужжал надо мной, укрывая меня мягким воздушным одеялом. Его монотонный приглушенный гул стал для меня в те дни убаюкивающей колыбелью.
И вот пробил час расставания. Брюно проверял в последний раз свои ящики и складывал в новенький сверкающий чемодан, водруженный посреди гостиной, свой небогатый гардероб. Каждая его рубашка, каждая пара его брюк, которые перекочевывали в чемодан, были до боли знакомы мне. Я знала, на какой рубашке не хватает пуговицы, и на каких брюках остались пятнышки, которые невозможно было отстирать. Я со слезами на глазах наблюдала за тем, как дорогие мне вещи комкаются и сбрасываются в чемодан как попало. Мог бы мне хотя бы это дело доверить! Но вместо этого он оставляет мне свой дурацкий громадный Revox, из-за которого по комнате невозможно нормально пройти. Думаю, в Милане он себе получше аппаратуру подыщет. Рядом с чемоданом стоял его портфель, набитый книжками и партитурами. Я услышала, как он подходит к телефону и вызывает такси. Он что, так и не зайдет ко мне в спальню? Нет, точно нет. Мне самой приходится подниматься. Я шагаю по гостиной и нарочно задеваю стул, который с грохотом падает на паркет. Он даже не дернулся и не повернул головы. Он смотрит в окно, поджидая такси. А когда такси подходит, он молча берет свой багаж и выходит, даже не бросив на меня прощальный взгляд.
Тогда я подхожу к окну. Смотрю, как Брюно выходит из подъезда и направляется к такси, которое ждет его, припаркованное во втором ряду. Может, хоть голову поднимет. Я переваливаюсь через подоконник, чтобы меня лучше было видно с земли. Водитель открывает багажник. Сначала из виду скрывается чемодан. Затем Брюно. Затем такси.
Я застыла, как вкопанная у окна, тупо всматриваясь в темную гладь канала, переливающуюся отблесками тусклого света фонарей. Я стою без движения час, другой, третий. К чему дергаться. Куда мне идти — направо или налево? Я — живой труп. Я машинально подняла руку, чтобы вытащить из ушей затычки, позабыв, что их там у меня нет. А ведь я не слышу ни малейшего звука. Цурукава тоже навсегда покинул меня. Я подошла к нашей еще недавно общей кровати и легла на живот со стороны, где спал Брюно. Я зарылась головой в его подушку. Я хотела задушить себя, покончить с собой раз и навсегда.
Незаметно для себя я заснула, и вот мне снится сон: сопрано, Брюно и Ноно сидят в вагоне-ресторане, перед ними на столе стоит блюдо со спаржей. На сопрано наброшена прозрачная греческая туника, стянутая на груди двумя острыми застежками, Брюно одет в смокинг и рубашку с накрахмаленным отложным воротничком; что же касается Ноно, то он сидит в облачении епископа (в Милане мне бросились в глаза его фиолетовые носки). Брюно похабно лапает за грудь сопрано, а Ноно освящает их союз, помахивая спаржей вместо кадила.