Мой отчим устроил для нас ужин во вьетнамском ресторане, с хозяином которого он познакомился в Индокитае. Он засыпал меня вопросами. Пришлось рассказать и о печальной попытке устроиться на ниве образования и о заброшенной диссертации. «Но чем ты тогда занимаешься? — спросил он. — Как ты проводишь время?» Что я могла сказать? Промолчать? Я загадочно улыбнулась и выдала первое, что пришло на ум: что у меня появился друг. «Ну конечно, у такой красавицы должен появиться приятный молодой человек! — воскликнул он. — Почему ты не взяла его с собой?» Мамочка бросила на меня пристальный взгляд. Она повернулась ко мне лицом, что произошло, наверное, впервые за последние двадцать пять лет. Покраснев, я опустила голову на грудь. Отчим решил замять тягостную паузу и заказал шампанского, сказав, что это дело надо спрыснуть и что пора уже познакомить паренька с нашей семьей. Вообще, он мировой парень, мой неожиданный отчим. За десертом он поделился одной мыслью относительно моего будущего: мне нужно осваивать информатику, заявил он, за этой наукой — будущее, во Франции о ней еще мало известно, но она уже бурно развивается в Соединенных Штатах. Если я хочу, он может поговорить кое с кем из Honeywell-Bull, чтобы устроить меня на стажировку. Мама по-прежнему не отрывала от меня взгляда. Ну прямо буквально не могла оторвать от меня глаз, в которых застыл огромный знак вопроса. Я с трудом досидела до конца ужина. Однако в то же время мне не хотелось так быстро с ними расставаться, и я проводила их до самой гостиницы. Правда, когда на прощание мамочка провела ладонью по моей щеке, я не выдержала и бросилась прочь, чтобы не разрыдаться у них на глазах. На следующий день у меня не было сил встречаться с ними вновь. Так и не попрощавшись со мной, они отбыли к себе на юг на машине их приятеля, командующего военно-морским округом, у генералов, наверное, были другие нормы на бензин, не такие, как у простых смертных.
Оставшись без бензина, я сидела все время дома, что положительно сказалось на моих успехах в изучении японского. Теперь у меня даже получилось писать коротенькие письма Цурукаве, которыми я обвешивала все стены в квартире. Время от времени, когда я совсем уж выбивалась из сил, я включала радио, чтобы послушать о событиях, пролетавших за моим окном. После чего я пыталась составить краткое содержание новостей на японском, чтобы Цурукава тоже был в курсе событий. Спала я мало, поскольку с розовыми таблетками я выбросила и снотворное. Однажды ночью, когда мне в очередной раз не спалось, и я слушала в который раз один и тот же репортаж о Биланкуре, я покрутила ручку и попала на передачу, посвященную молодым талантам в современной музыке, то есть Брюно. С того прощального дня наши судьбы так ни разу и не пересеклись. Ведущий программы объявил «Рондо». И я не выключила радиоприемник. Более того, я сделала звук громче, а сама бесстрашно вытянулась на диване. Прелюдия к потрясению невиданной силы.
Когда раздались аккорды финальной сцены, пронизывающие мозг своим однообразным ритмом, в который все больше проникали молчаливые паузы — хотя я слышала «Рондо» лишь один раз, я прекрасно помнила ее композицию, — мне невыносимо захотелось, чтобы они длились вечно. Я слышала, как поет колыбельную смерть. Да, это была колыбельная смерти, невозмутимое спокойствие морских волн, принявших тело, над которым вновь сомкнулась тихая гладь. Это был высший покой, полный нежности и утешения, которого так долго искала моя душа. И взрыв аплодисментов. Я уже потянулась рукой, чтобы выключить радио, когда диктор объявил, что вниманию радиослушателей была представлена запись концерта, который состоялся в Милане в сентябре 1966 года.
Я схватила телефон и набрала номер Брюно. Трубку подняла она и заспанным голосом сообщила, что Брюно еще работает. Он переделал комнату горничной под студию, где работал по ночам. Она сейчас передаст ему трубку. Несколько секунд ожидания показались мне вечностью. Я задыхалась от волнения. Наконец я услышала его голос. Я спросила у него, можем ли с ним увидеться. Он сказал, что ждет меня.
Улица Тикетон, узкая покосившаяся лестница. Два часа ночи. Всю дорогу я шла пешком. Быстрым, слишком быстрым шагом. И теперь у меня покалывает сердце на каждой ступеньке, пока я поднимаюсь на седьмой этаж. Дверь Брюно оставил приоткрытой. Он сидит за столом, с головой зарывшись в партитуры. Рядом на столе стоит термос. Он поднимается, и я смотрю на него, словно вижу в первый раз. Он, оказывается, такой светловолосый, такой высокий, вообще, полная противоположность Цурукаве. В его взгляде я читаю благожелательность и теплоту. Я говорю ему, что только что услышала по радио его «Рондо», которое потрясло меня до слез. Он улыбается, усаживает меня за стол, наливает мне чаю — такая у него привычка, пить чай за работой, — заявляет, что я отлично выгляжу. Ну да, подтверждаю я, никаких затычек в ушах, я полностью выздоровела. И добавляю: «Прежде чем уйти, я хочу, чтобы ты взял меня, в последний раз. — Куда же ты уходишь? — Нет, я не так выразилась, в самый последний раз, после чего мы никогда в жизни больше не увидимся». Что он и делает, просто-напросто. Погруженная в нежность его ласк, я будто слышу, как в створки моего сердца стучат по очереди бабушка, дедушка, мамочка, Натали, и мне кажется, что Цурукава хитро улыбается мне в полумраке студии.