***
«Кош» по-турецки значит «беги». «Алев» значит «огонек», и есть в Турции такое женское имя.
Кош, Алев! Кош! Беги!!!
Беги сюда! Беги туда! Беги отсюда! Все время беги бегом, сломя голову, не разбирая дороги. Главное — не останавливаться. Бежишь и знаешь, что если не успеешь — мало не покажется. И если догонят — мало не покажется. Потому что ты самая маленькая, толстая и к тому же глупая, как утка.
Давным-давно мама. Сухая, как щепа. Со скрипучим изношенным голосом. «Беги сюда, Ривка! Хватай свеженький шейгелц с маком. Беги скорее, а то не достанется». Как тут достанется? Когда тебе от роду всего лишь пять годов и на каждый твой год по сестре. Пять сестер — все старшие, все красавицы. Не то что ты — утица гадкая. Самая старшая Мирка — краше всех, и ноги у нее самые длинные. «Беги, Ривка! Беги! Эх! Опять не успела. Ну, сама виновата. В следующий раз будешь шевелиться». Пять старших сестер. Надо всех одеть, всех воспитать, всех замуж. Ривка — последняя. Не до нее. К тому же неумеха и страшненькая. «Ничего. Найдется и тебе хороший муж», — мать вздыхает, убирает рыжие Ривкины кудлы в косу, а волосы непослушные, выбиваются и кудрявятся, как ты их ни утягивай. Во всем Ростове нет таких дурацких рыжих волос, как у Ривки — младшей дочери антиквара Юзеира Шмуца.
Весной дядя Соломон приезжает в Ростов из самой Америки. Закрывается с отцом в кабинете. Ривка прячется под столом, слушает непонятные слова. Погромы, война, выкрест, шива, мешумед… Стыд! Какой стыд! Война. Погромы. Чикаго, Константинополь, эмиграция… Бежать! Бежать! Бежать! Отец расхаживает по комнате туда-сюда, Ривка смотрит из-под стола на его большие сильные ноги и думает, что у ее мужа тоже будут такие же ноги, и у деток их — киндерлех тоже такие ноги, и у внуков. И что с такими ногами можно бежать долго и ни чуточки не устать.
— Беги, Ривка… Беги! — визжит Мирка с крыльца, то есть теперь отец запретил звать Мирку Миркой, пояснил, что покрестили ее Варварой. Но все равно дома все зовут по-прежнему. И Ривку Верой тоже никто не зовет, хотя новое ее имя ей нравится. — Беги, Ривка!
Ривка-Вера бежит быстро-быстро, но все равно брошенный кем-то из соседских мальчишек шмат грязи попадает ей в голову. Мать моет ее волосы долго, вода — сперва коричневая, потом мутная, потом как слеза. Мать плачет.
— Конь леченый, вор прощеный, жид крещеный — одна цена, — плюется сторож дед Егор, когда отец дает своим работникам расчет. Ривка-Вера прячется, как обычно, под столом. И засыпает там же, потому что никто ее не ищет — мать с сестрами и поденщицами в лавке, пакуют остатки товара, моют там окна и полы, чтобы приготовить лавку к продаже, а отец шуршит гроссбухами до самой ночи. Вылезать из-под стола Ривке-Вере страшно — вдруг отец рассердится.
Совсем не сердится. Плачет на следующее утро, вытаскивая ее сонную, со спутавшимися в колтун рыжими космами наружу. Прижимает к себе. Лавки больше нет. Сгорела в погроме лавка. Мирки тоже нет. И остальных. И мамы. Про это рассказывает отец. Не сбивчиво, а очень понятно и спокойно. Оказывается, все они теперь на небе и смотрят оттуда на Веру (Ривка всякий раз, когда отец зовет ее новым именем, удивляется), а на спинах у них крылья. «Как у воробышков»? — спрашивает Вера. «Как у воробышков», — отвечает отец и опять плачет. «Бежать! Соломон прав! Немедленно бежать!» — шепчет он, думая, что дочка заснула и не слышит. Отца теперь тоже зовут не как прежде, а Иваном. Фамилия у него Воробьев. Однако в городе Константинополе, куда они переезжают через месяц, у «антиквара Ивана Воробьева» дела идут так себе. Но стоит лишь приколотить над входом прежнюю вывеску, немного обгоревшую с краев, как все немножко налаживается. Не так, как прежде, но все-таки… Ривка идет в школу. После школы бежит со всех ног в Капалы Чарши к отцу. Там ей все интересно. Все-все.
— А сколько тебе лет? Пять или шесть? — задирается вихрастый нахаленок, постоянно ошивающийся на рынке.
— Скоро восемь. А тебе? — Вера давно уже заприметила этого бойчика, и он ей симпатичен. Жаль, что сама она такая рыжая и некрасивая.
— Уже восемь. Я — местный меняла. Осман!
— Турок? — в ужасе округляет глаза Вера. Отец строго-настрого запретил ей якшаться с турками — хватит того, что они здесь и так повсюду, кричат на своем тарабарском (который Вера, кстати, за год отлично освоила), воруют девочек и продают их в гаремы.
— Ну-у‑у… — тянет мальчишка, переминаясь с ноги на ногу и выдумывая, как бы поудачнее соврать.
— Знаю! У тебя папа турок, а мама русская. Настоящая графиня! Вот! — находится немедленно Вера. — Тогда ты получаешься русский, и мне можно немножко с тобой играть.
— Вообще-то мой Ибрахим-баба утонул в Босфоре, а про маму я ничего не слышал. Но пусть так. Договорились. Тамам, — расплывается в щербатой улыбке «сын графини».
Она учит его русскому и чуть-чуть идишу, который сама почти уже не помнит. Он же ее — турецкому и немного греческому, а еще английскому и французскому. Осман зовет ее по-турецки Алев — «огонек».
— Так правильно. К тому же, если прочесть Вера наоборот, получится Арев, но Арев некрасиво, а Алев — красиво.
— Красиво… — соглашается Ривка-Вера-Алев.
— Хорошо, что ты христианка. Не надо, когда вырастешь, покрывать голову. А то жалко будет.
— Почему жалко? — недоумевает она. Рыжие эти патлы жалко? Которые, чем старше она становится, тем труднее расчесывать?
— Беги, Алев, беги! Кош! — Дети носятся наперегонки, распугивая покупателей. Они таскают у лоточников лукум и орехи, подсовывают их в карманы нищих. Весь рынок освоен, изучен, и нет для них ни одного тайного уголка, закрытой двери или неизвестного перехода с галереи на галерею. Порой Осман занят. «Погоди с беготней, женщина. У меня клиент», — когда Осман так говорит, Алев не обижается. Она дочь купца, она понимает: клиент.
— А я тебя на нашей вывеске написала! — хвастается РивкаВера-Алев. — А то стыдно, что у целого менялы даже вывески нет.
— Ну вот! Не Остап же — Осман! Все ты опять перепутала! А Юзеир-баба… отец твой не заругает?
— Не-а, — вздыхает девочка. — Он ничего не заметит: повесить повесил, но смотреть боится. Говорит, что на ней имя мертвеца. Глупости! Кому имя важно?
— Вообще-то он прав, — чешет затылок Осман. — Имя — важно. Какое у человека имя — такая и судьба.
— А я как же? — Ривка-Вера-Алев испуганно смотрит на друга. — У меня что? Выходит, целых три судьбы?
— Ну! Выбирай любую! Не реви! Это же здорово! Когда-нибудь точно решишь, кто ты есть: Ривка, Вера или Алев… Или еще кто.
— Где здорово? Ничего не здорово! А вдруг я не так решу? Вдруг неправильную? Вдруг мне надо быть Ривкой, а я Алев?
Мальчик серьезнеет, хмурится. Смотрит в сторону. «Утка глупая! Какую положено, такую и выберешь. Ясно? От судьбы не убежишь, как ни беги. Случайностей не бывает. Вот, ты думаешь, мы просто так с тобой встретились? А вот нет! Не просто так! Просто так не бывает. Хочешь, ты будешь мне младшая сестра, а я тебе брат?» Алев кивает.
***
Они растут вместе. Дружные — не разлей вода. Год, другой, третий. Он много не рассказывает. Она много не спрашивает. Но видит же. Все видит — утка она безмозглая, но не безглазая. Людей всяких видит. Разных. Люди иногда приходят в открытую, чаще таятся. Озираются по сторонам, словно ждут, что кто-нибудь ударит их ножом в спину. Что-то братику отдают, что-то берут взамен. Потом пропадают — кто навсегда, кто на время. «Какой ты мне брат? — однажды не выдерживает. — У брата от сестры секреты разве бывают? Раз так — не хочу с тобой даже разговаривать больше». Через месяц, не выдержав «утиного бойкота», он показывает металлические фигурки и долго поясняет, откуда они, зачем и почему никому про это рассказывать нельзя, даже папе… Она почему-то не удивлена ни чуточки, наверное, что-то такое волшебное всегда подозревала. «Ну? Довольна теперь? Не трожь только руками. Вообще не трожь их никогда. Тебе нельзя — ты слабенькая. Эти штуковины тебя с мослами слопают». «И эта слопает?» — показывает она на маленькую Божью Коровку, стараясь случайно не коснуться спинки пальчиком. Еще она обижена на «слабенькая», но виду не подает. «Эта тем более. За ней придут. У нее хозяин уже есть». «Красивая», — немножко завидует неизвестному хозяину девочка. «Они все ничего себе… Но слабеньким, вроде тебя, их трогать нельзя». «Тебе не страшно? — спрашивает девочка на следующий день. — А ну как плохие люди фигурки твои отобрать захотят, а тебя за них убьют?» Он хохочет. Ничего не говорит, просто заливается смехом, как бешеный. И от его хохота ей становится не по себе. «Нет, — поясняет потом, отсмеявшись. — Фигурки не захотят. Смысла нет. А вот тетрадки, если кто узнает…» Год, другой, третий. Волосы у нее все такие же рыжие, вьются и не убираются ни в какой пучок. Только под косынку. Но под косынку их прятать даже лучше — меньше пялятся наглые турки. А то бедняга Осман устал уже драться за сестренку со всяким, кто, как ему кажется, смотрит в ее сторону «нехорошим взглядом». Годы идут. Дети взрослеют.