— Не забудет он… Как же! Обнаглел… Забыл, как у нас на даче объедками столовался! Ох, напишу я на него кому надо, — зашипел Митя зло.
Под «этим» имелся в виду, конечно же, товарищ Бессонов. Он же Евгений Бессонов, и даже господин Бессонов, которого Чадовы знали по Крыму еще до революции совсем другим человеком. Вот только теперь все было иначе. Все не так.
И если прошлого Евгения Бессонова Даша всего лишь недолюбливала и сторонилась, то товарища Бессонова, которым Чадовых «уплотнили» с полгода назад, Даша ненавидела и боялась. Бессонов из желчного, настырного, но все же порядочного человека стал человеком Даше совершенно непонятным и отвратительным. Рабочий литейного завода, родом не то из Саратова, не то из Самары, когда-то случайно появившийся на крымской даче Чадовых и торчавший у них целый месяц, к концу лета внезапно исчез. Нянюра притащила с рынка сплетню, что за попытку покушения на депутата его схватила охранка. Потом забыла про депутата напрочь и выдумала, что Бессонова зарезали цыгане, у которых он выкрал цыганский чудесный амулет. А потом договорилась до того, что Бессонов помер от белокровия в каком-то притоне. Но главное, что Бессонов тогда исчез бесследно. Объявился вновь неожиданно, в августе прошлого года. Прибыл по назначению в московскую «чрезвычайку». И служил там следователем по особо важным делам, по крайней мере так значилось в удостоверении, которое он продемонстрировал Чадовым, подселяясь.
— Вот эту фатеру я возьму, тем более что мне тут все знакомые, — он швырнул армейский «сидор» посреди столовой, прихрамывая на левую ногу, подошел к окну, выглянул наружу, довольно крякнул и, шлепнувшись в последнее оставшееся в квартире после многочисленных «реквизиций» кресло, закурил. — Звать меня, как вы все помните, а может, и позабыли, Бессонов Евгений Федорович. Можно товарищ Бессонов. Человек я сейчас занятой. Прихожу поздно, ухожу рано. Гостей, шум-гам-бардак не терплю… Никогда не терпел. И вам не советую. Время такое. Не гостевое. — Отчего-то очень пристально посмотрел на Лидию Николаевну и повторил: — Не гостевое время.
— Да-да… Разумеется. Рад… Рад снова видеть в добром здравии. Все, как вам будет угодно, Евгений Федорович. Располагайтесь. Кровать мы сейчас вам поставим — в детской есть лишняя. Сейчас. Немедленно… Ванная по коридору прямо. Там же кухня, если вдруг что-то приготовить, — залебезил вдруг дядя Миша, забегал вокруг непрошеного жильца, засуетился. — Мы проживаем здесь абсолютно законно… Вот супруга моя — Лидия Николаевна, сын Дмитрий… Дарья — племянница, если узнали — очень вытянулась девочка. Также Няню… Анна Федотовна — наш друг, товарищ, можно сказать. Вы должны ее помнить.
— Будет мельтешить, товарищ квартировладелец, — широко зевнул, демонстрируя крупные желтые зубы, «гость». — Живете — и живите дальше. Пригляжу, чтобы никого к вам больше не подселяли.
И пока дядя Миша рассыпался в мелких и каких-то причмокивающих благодарностях, пока тетя Лида пыталась вытолкнуть из столовой Нянюру, намеревающуюся немедленно вытащить остатки мебели и содрать с окон шторы, пока Даша с интересом косилась на тяжелую кобуру, которую Бессонов швырнул на этажерку, двое красноармейцев втащили в столовую большой письменный стол, печатную машинку и сейф. Тут же появился телефонист, и уже через два часа аппарат на стене прихожей, молчащий два с половиной года, распугал живущих внутри тараканов яростным трезвоном.
— Тоже можете воспользоваться, коли имеется срочность, — сухо бросил товарищ Бессонов, глядя почему-то на Дашу, хотя в прихожую любоваться на чудо чудное — работающий телефон — выбежали все.
Даша все думала, что же не так с Бессоновым. Сперва думала на красные штаны, кожанку и кобуру, но Бессонов всегда был странен в одежде. Помнится, подвязывал тюбетейку бельевой тесьмой под подбородком. И вел себя всегда дерзко, с вызовом. И в словах не сдерживался. Но теперь эта его дерзость стала совсем иной… «Он как будто нас выше стал», — вдруг сообразила Даша. Там, в Судаке, он хоть и задирался, и ругался на всех, и даже, помнится, зеркало разбил кулаком, но был как будто ниже. Мельче. А теперь — нет. По вечерам товарищ Бессонов взял привычку заходить к Чадовым в гостиную и пить чай. Он резко стучал, почти сразу распахивал дверь. Стоя в проеме, цепким взглядом окидывал всех присутствующих, словно пересчитывал по головам, и лишь тогда входил.
— Присаживайтесь. Как удачно к чаю. Правда, сахара нет у нас… Но есть патока. Лидия Николаевна сегодня достала патоки. Кипяточек с патокой — вкуснейшая вещь. И согревает! — подскакивал дядя Миша. Тащил табурет. Бессонов чинно усаживался, облокачивался о стол и хлюпающими глотками отхлебывал кипяток из фарфоровой чашки — последней из сервиза, что полагался Даше в приданое. Когда сервиз понесли на Хитровку менять на что-нибудь съестное, тетя Лида не выдержала и выхватила прямо из круглой коробки эту чашку. Сервиз ушел барышникам за неполный мешок чечевицы и валенки для Даши… «Сбагрили с рук обесчашенным», — грустно шутил дядя Миша.
— Вы пейте. Еще подлить? — дядя Миша заискивающе нависал над Бессоновым с чайником. И пятился робко, когда тот обжигал его насмешливым резким взглядом.
«Как лакей или подавальщик трактирный», — вспыхивала Даша, а после больно щипала себя за руку, потому что не имела она такого права — думать о дяде плохо. Ему и так приходилось тяжело. На службу Михаила Ивановича не брали: кому нужен был теперь немолодой и насквозь хворый профессор энтомологии. Дядя все хлопотал. С утра одевался и шел пешком куда-то в город. Говорил, что бегает по разным учреждениям, что ищет знакомых, которые пристроились — кто в наркобраз, кто в наркомат юстиции, кто (из везунчиков) в наркомпрод и по трестам, а нынче могут теперь и за него «замолвить словечко». Но все домашние догадывались, что никуда он не ходит. Что рыщет по улицам без цели и смысла и, если повезет, перекусывает пирожком в домсоветской дешевой столовой. А если нет — голодный и замерзший, ждет, когда наступит вечер, чтоб вернуться домой, развести широко руками и сказать: «Ну, девочки мои милые, увы, пока еще не трудоустроен. Но скоро-скоро… Сперанский обещал. Потому не будем унывать — будем праздновать. Нянюрочка, душа моя! Разливай чайковского».
«Пресвятая Богородица… Вот, опять обмоклый весь притопал барин. Голос бойкий, а лица нет. Когда уж обратно неверсетет его откроют, — сокрушалась Нянюра шепотом. — Больше ведь непригодный ни к чему». Дядя Миша все слышал, тяжелел лицом, уходил к буржуйке курить. Табак ему доставал Бессонов. Это было совсем непонятно, никак не вписывалось в Дашино к нему отношение и от этого еще больше настораживало. А когда сосед стал приносить к «вечернему чаю» продовольственную мелочовку, вроде сухарей или сахара, а однажды даже две банки американской тушенки, Даша разозлилась не на шутку.
— Подачки же! Он же нам подачки… как нищим милостыньку. Как на паперти. А мы берем! Стыдно! Как же стыдно!
— Ну что ты, Дашунчик! — заволновался дядя. — По-соседски совершенно обычное дело. У приличных людей принято приходить в гости не с пустыми руками. Он же когда-то бегал к нам окрошку кушать. Теперь вот — диспозиция поменялась.
— В гости? — У Даши даже заалел кончик носика. — Это «в гости» теперь называется? Дядя Миша, да ты что за ерунду говоришь! Как можешь ты… Они же враги наши. Ты — брат полковника царской армии! И наш Саша сейчас там… Видел бы Саша. Тетя Лида! В гости… К нам гости уже тысячу столетий не ходят… А все из-за этого Бессонова. Вот и Сперанские, и Алексей Львович не ходит, и дядя Гриша с тетей Зоей и с Лелей, и Фатеевы, и полковника Тащенко вдова, не помню, как зовут, та казачка… с толстыми черными косами вокруг головы, она еще так славно поет… Никто не ходит, а раньше почти каждый четверг у нас. А помнишь, тетя Лида… какие люди чудесные у нас еще в прошлом году собрались… Помнишь? Помнишь? И даже сам Есенин, и Айседора… А ты меня тогда наругала, что я губы Наденькиной помадой накрасила, и прогнала в детскую насовсем. Но я же все равно не чуточки не обиделась. И все!
Ничего теперь не будет! Ни Рождества, ни елки, ни гостей…