— Вы пейте. Еще подлить? — дядя Миша заискивающе нависал над Бессоновым с чайником. И пятился робко, когда тот обжигал его насмешливым резким взглядом.
«Как лакей или подавальщик трактирный», — вспыхивала Даша, а после больно щипала себя за руку, потому что не имела она такого права — думать о дяде плохо. Ему и так приходилось тяжело. На службу Михаила Ивановича не брали: кому нужен был теперь немолодой и насквозь хворый профессор энтомологии. Дядя все хлопотал. С утра одевался и шел пешком куда-то в город. Говорил, что бегает по разным учреждениям, что ищет знакомых, которые пристроились — кто в наркобраз, кто в наркомат юстиции, кто (из везунчиков) в наркомпрод и по трестам, а нынче могут теперь и за него «замолвить словечко». Но все домашние догадывались, что никуда он не ходит. Что рыщет по улицам без цели и смысла и, если повезет, перекусывает пирожком в домсоветской дешевой столовой. А если нет — голодный и замерзший, ждет, когда наступит вечер, чтоб вернуться домой, развести широко руками и сказать: «Ну, девочки мои милые, увы, пока еще не трудоустроен. Но скоро-скоро… Сперанский обещал. Потому не будем унывать — будем праздновать. Нянюрочка, душа моя! Разливай чайковского».
«Пресвятая Богородица… Вот, опять обмоклый весь притопал барин. Голос бойкий, а лица нет. Когда уж обратно неверсетет его откроют, — сокрушалась Нянюра шепотом. — Больше ведь непригодный ни к чему». Дядя Миша все слышал, тяжелел лицом, уходил к буржуйке курить. Табак ему доставал Бессонов. Это было совсем непонятно, никак не вписывалось в Дашино к нему отношение и от этого еще больше настораживало. А когда сосед стал приносить к «вечернему чаю» продовольственную мелочовку, вроде сухарей или сахара, а однажды даже две банки американской тушенки, Даша разозлилась не на шутку.
— Подачки же! Он же нам подачки… как нищим милостыньку. Как на паперти. А мы берем! Стыдно! Как же стыдно!
— Ну что ты, Дашунчик! — заволновался дядя. — По-соседски совершенно обычное дело. У приличных людей принято приходить в гости не с пустыми руками. Он же когда-то бегал к нам окрошку кушать. Теперь вот — диспозиция поменялась.
— В гости? — У Даши даже заалел кончик носика. — Это «в гости» теперь называется? Дядя Миша, да ты что за ерунду говоришь! Как можешь ты… Они же враги наши. Ты — брат полковника царской армии! И наш Саша сейчас там… Видел бы Саша. Тетя Лида! В гости… К нам гости уже тысячу столетий не ходят… А все из-за этого Бессонова. Вот и Сперанские, и Алексей Львович не ходит, и дядя Гриша с тетей Зоей и с Лелей, и Фатеевы, и полковника Тащенко вдова, не помню, как зовут, та казачка… с толстыми черными косами вокруг головы, она еще так славно поет… Никто не ходит, а раньше почти каждый четверг у нас. А помнишь, тетя Лида… какие люди чудесные у нас еще в прошлом году собрались… Помнишь? Помнишь? И даже сам Есенин, и Айседора… А ты меня тогда наругала, что я губы Наденькиной помадой накрасила, и прогнала в детскую насовсем. Но я же все равно не чуточки не обиделась. И все!
Ничего теперь не будет! Ни Рождества, ни елки, ни гостей…
— Какой Есенин? Какая Айседора? — Дядя Миша недоумевающе нахмурился. — Когда это?
— Ой. — Даша покраснела. Надо сказать, румянец шел ей чрезвычайно — она становилась похожей на очень смущенную черешенку. — Ну… это еще в июле, когда я неделю хворала, и еще боялись все, что то скарлатина. Я думала, что я с ума сошла от скарлатины. Сама Айседора Дункан! Только не кукситесь на меня, тетечка Лидочка, я их всех так обожаю! Вы же знаете, как я их обожаю…
— Лида. Опять? Ты же обещала! — Лицо профессора сморщилось вдруг, словно он собирался заплакать или закричать, и Даша сообразила, что, кажется, сморозила лишнего.
— Мишель! Ты сказал что? Что ты этого видеть не желаешь… Я точно следую твоим нежеланиям. Собираю людей, когда тебя нет. То есть собирала. Так что ты совершенно… абсолютно чист, и к тебе претензий быть не может никаких. А ты, Дарья, замолчи! Немедленно, Дарья! — Лидия Николаевна зашипела так страшно, что Нянюра, ворошащая в печке кочергой, сковырнула уголек себе на ногу и вскрикнула.