— Вы меня ждали, — констатирует он.
— Да.
— И что со мной должно случиться, когда я выстрелю? — спрашивает он все так же подозрительно.
— Ничего, — отвечаю я. — С вами все будет по-прежнему. — Пистолет в его руке вздрагивает. — Пока кто-то однажды не заметит, что вы убиваете так же быстро, как я.
В его глазах привычное недоверие. Но мне оно до лампочки. Я знаю, о чем говорю. Это так же просто, как поставить диагноз, который хорошо изучил на себе самом.
— Это не имеет значения, — говорит он.
— Разумеется. И для меня тоже.
— Для вас не имеет значения, что я пришел убить вас? — переспрашивает он, и я вижу, что он колеблется.
— Для мертвеца не имеет значения, убьют ли его еще раз. Не правда ли?
Он все еще раздумывает в нерешительности.
— На вашей совести немало грехов, — говорит он.
— Не вижу смысла отпираться. Вы выполните мое последнее желание?
Он молчит несколько секунд, прежде чем ответить. В нем больше сомнения. У него сейчас выбор больше чем у меня. Я не волнуюсь. Мне действительно все равно, после всего, что я сделал.
— Возможно, — говорит он наконец. Он очень осторожен и болезненно закрыт.
— А за кого мстите вы? — спрашиваю я.
— Простите?
— Это и есть мое желание — знать ответ на этот вопрос.
Он снова долго молчит. И почти не мигает.
— За мою жену, — отвечает он сухо. Я киваю и жду. Выстрела все еще нет.
— А вы? — спрашивает он.
— За моего отца.
Он поджимает губы.
— Он умер своей смертью. Я видел ваше досье.
— Вы не видели другого, — отвечаю я. — Его досье. В штабе отдела «зет».
— Вы нашли его?..
— Я знал, что именно ищу. Мой отец был ученым. Генетиком. — Они все под прицелом. Я видел приказ о его уничтожении. И отчет о выполнении приказа.
Он понимающе кивает.
— А его убийцы?
— Их уже нет.
— Что с ними случилось?
— Их убили.
— Кто?
— Я. — После паузы я спокойно перечисляю их имена. Всех, кто был за это ответственен. Его глаза расширяются. — А кто убил вашу жену? — спрашиваю я.
Пауза.
— Это были вы, — говорит он. И я наконец удивленно моргаю. Но удивленно — только по одной причине:
— Почему же вы до сих пор меня не убили? Вы имеете на это право.
— Я собирался, — говорит он. — Но вы были лишь исполнителем. И вы сделали свое дело хорошо… — он преодолевает себя, чтобы продолжить: — как я. Я знаю, зачем вы это сделали. И знаю, что она была смертельно больна. Вы отняли у нас полгода… Им было все равно, что она и так умрет. Они думали, что она еще что-то успеет. Или это было наказание и урок для других — мало кто знал, что она скоро умрет, она никому об этом не говорила… Но вы же знали?
— Вы сменили имя? — спрашиваю я.
— Да, — говорит он.
— Тогда я знаю, о какой женщине вы говорите.
— Она умерла без страданий.
— Я не мог сделать для нее большего.
— Знаю, — говорит он. — Если бы мы могли лечить эту болезнь…
— Но мы не можем.
— Пока они живы. Они не дадут нам двигаться дальше. Никогда не дадут ни покинуть Землю, ни подняться хоть на шаг выше… Если бы мы продолжали исследования…
Я смотрю на него молча. И он опускает пистолет.
— Но вы раскрыты, доктор. Они сочли вас опасным. И это я навел их на ваш след. Сперва я желал очернить вас в их глазах, выставить предателем. И тогда я еще не думал, что это может быть правдой.
— Если вы остаетесь, я могу и уйти, — спокойно отвечаю я.
— И они раскроют меня по тому же почерку, как вы и сказали.
Я пожимаю плечами.
— Это может случиться не так уж скоро. — И в его глазах мелькает тоска. Но тут же исчезает.
— Вы можете что-нибудь предложить? — спрашивает он.
— Кроме моей жизни?
Он кивает.
— Сменить снова имена, сменить континент. Пропасть ненадолго из их поля зрения. Перестать вести двойную жизнь. Нам больше не нужно будет убивать быстро, — его плечи расправляются — это значит лишь, что нам больше не надо убивать тех, кого не хочется. — А знаем мы достаточно для того, чтобы еще долго избавляться от других, и скрываться от них. Пусть это «долго» будет не таким уж долгим. Мы все не вечны.
Крейг кивает.
— Машина во дворе, — говорит он, поворачиваясь ко мне спиной. Хоть и понимает, что я могу воспользоваться ситуацией. Но если так будет — ему будет все равно. Как было и мне.
Больше мы не «охотники». И все же, мы останемся охотниками всегда. Потому что это единственное, что еще нам остается, если мы хотим, чтобы кому-нибудь когда-нибудь было не «все равно», и кто-нибудь еще почувствовал себя живым человеком. Пусть для нас самих уже слишком поздно.