8
Пандаб не сводит глаз с белых людей. Что он им сделал, что они издеваются над ним? Разве он не гнет на них день-деньской спину? Разве не отрабатывает своим горбом каждую анну, полученную от Джонсон-сахиба? Разве не платит своими деньгами за проклятое сало, которым он каждое утро оскверняет себе грудь, ноги и руки? Разве не приходится ему ежедневно и ежечасно унижаться, терпя брань надсмотрщика вместо того, чтобы ответить ему ударом кинжала?
Он бросает взгляд на опушку леса.
Один из белых взбирается в коляску, на переднем сиденье которой ждет темнокожий человек в плоской круглой шляпе с острым верхом. Белый оборачивается, машет рукой; коляска исчезает за деревьями, а другой белый идет с Джонсон-сахибом обратно к дому.
Пандаб медленно поднимает тяжелую связку. Медленно несет ее к просеке и вдруг роняет топоры под ноги надсмотрщику.
Крик боли!
Слишком поздно Пандаб защитил лицо руками. Чтобы не упасть, он хватается за свисающую с дерева лиану. По его щеке струится кровь.
Он хватает с земли топор и изо всех сил вонзает его в первый попавшийся ствол. Разлетаются во все стороны кусочки коры, появляется твердая белесая сердцевина, а его мозг все сверлит хохот белых людей, ранивший его тяжелей и больней, чем плеть надсмотрщика.
На листьях гаснут солнечные блики. Тускло поблескивают топоры. Они еще продолжают свое разрушительное дело. Они еще вонзаются в стволы деревьев. Наносят лесу тяжелые, кровоточащие раны, раздирают его корни, его стройные стволы и могучие вершины, калечат и уничтожают его.
Изо дня в день трудятся здесь бок о бок пришельцы из Андхеры, из Траванкура и Мадраса — бывшие крестьяне, бывшие пастухи, бывшие вязальщики циновок, люди, изгнанные из своей касты, и всех их привела сюда одна и та же горькая нужда, голод и отчаяние.
Шудры работают рядом с париями, и тут же гнут спины вайшьи, которые считают себя «дважды рожденными», и люди, занимавшиеся охотой или бродившие и поисках трав, камеди и другой добычи по лесам Малабарского берега и стоящие вне всяких каст. Все они едят порознь, отдельными группами, члены которых входят в одну касту, или не принадлежат ни одной из них, или являются выходцами из одной местности. В отдалении друг от друга стоят и их хижины, в которых они перед фаллическим символом зажигают в честь бога Шивы курительные палочки, приобретаемые по две анны за штуку на складе у управляющего. И все же работа, которую им приходится выполнять с раннего утра до позднего вечера, не позволяет им соблюдать кастовую иерархию, запрещающую находиться в непосредственной близости от членов иной касты, а тем более с изгнанными и стоящими вне каст.
Раздается пронзительный свисток надсмотрщика.
Темнокожие люди пересекают вырубку и сдают топоры на склад. Погонщики ведут своих быков в загоны, сооруженные из бревен на опушке леса. Животные с ревом ломятся в загон, проталкиваются к насыпанной посредине куче листьев и начинают с жадностью жевать. Изнуренные не меньше их люди снимают с них ярма и цепи.
Надсмотрщики отправляются в небольшой домик, стоящий неподалеку от их хижин, шумно рассаживаются за столами, требуют женщин, арака и карт. А Пандаб вместе с десятками других индийцев направляется к черной в спустившихся сумерках реке. Каждый вечер мужчины и женщины моются, стоя по пояс в воде, молча поливают из сложенных лодочкой ладоней те части тела, на которые попало нечистое сало, трут их землей и песком.
Пандаб льет теплую речную воду себе на голову. Обливает грудь и руки. Становится коленями на вязкое, илистое дно, подставляя течению шею и плечи. Ныряет.
А насмешка белых людей все еще жжет его сердце, жжет сильней и обидней, чем рана на лице!
Уже несколько десятилетий в лесах Индии каучук добывали из смоковницы. Английские торговые фирмы закупали это низкосортное сырье, пригодное только для дешевых изделий, и направляли новые заказы своим представителям в Ассаме, Рангуне и Бенгалии. Так в индийских джунглях возникли сборные лагери, аналогичные бразильским, откуда индийцы отправлялись в леса и куда они возвращались через несколько недель или даже месяцев, чтобы сдать управляющему собранный и прокопченный каучук. Мизерного вознаграждения часто только-только хватало, чтобы не умереть с голоду. Залезали в долги и, чтобы рассчитаться, снова отправлялись в лес. Как и в Бразилии, в Индии возникла та система закабаления, которая стала основным «методом» работы колонизаторов. Как и в Бразилии, эта система приносила предпринимателям огромные барыши, обрекая армии сборщиков на болезни, порабощение и гибель.
Газеты того времени пестрели метким определением:
Кровавый каучук!
9
Старый Талемба часто рассказывает об этом, когда они вместе коротают вечера, сидя в хижине, освещаемой тусклым пламенем костра, разложенного перед входом. Талемба сидит, низко склонившись вперед. Пальцы сжимают бамбуковую трубку, глаза полуприкрыты веками, он следит за кольцами табачного дыма, словно видит сквозь них свое прошлое. Печальная речь его льется плавно и неторопливо.
Он рассказывает о джунглях Ассама, где вдоль илистых рек раскинулись целые заросли баньяна, о хижине, выстроенной им на берегу, в которой он прожил долгие месяцы. Он собирал густой сок баньяна в неглубокие ямы, а когда тот застывал, надевал его на палку и держал над огнем, а затем складывал закопченные комья в лодку. И так изо дня в день.
— А потом возвращался в лагерь.
— И хорошо тебе платили? — спрашивает Пандаб.
Старик отвечает не сразу; он молчит, уставившись в одну точку, наконец продолжает свой рассказ: как сахиб ругал его за то, что в комьях попадались камешки и земля, как сахиб сказал, что такой товар недорого стоит, как подсчитал, что за Талембой еще остается долг и ему придется возвратиться в джунгли за новыми комьями.
Но Талемба привез из джунглей только лихорадку, которая надолго свалила его с ног и замучила диковинными страшными видениями. Когда же он справился с ней, оказалось, что его долг вырос еще больше. Из следующей поездки в леса он опять доставил комья, которыми сахиб остался недоволен, и так Талембе еще много-много раз пришлось отправляться в джунгли, а когда он наконец смог рассчитаться со своими долгами, управляющий выгнал его из лагеря, потому что за это время Талемба состарился и ослаб.
— Никто больше не хотел брать меня. Вот так я и попал в эти края, где не встретишь ни одного человека из наших мест.
— А как остальные?
— Да и им пришлось не лучше! Многие погибли и лесу от голода. Других унесла лихорадка или растерзал тигр. А некоторых, — говорит Талемба хриплым голосом, — некоторых даже били по приказу сахиба за то, что комья у них были недостаточно велики.
Пандаб молчит.
Старик уже много рассказывал о своем отце, который тоже всю свою жизнь собирал сок баньяна в болотистых лесах Ассама.
— Это был очень сильный человек. Он мог переломить нож голыми руками и не переводя дыхания осушал сосуд, выдолбленный из большой тыквы. И все же Полосатый убил его одним ударом лапы! Три человека видели, как это произошло. Они сожгли в яме одежду отца и все, что от него осталось.
Помолчав, он добавляет:
— Так что мне еще повезло, что я нашел здесь работу. Тут можно зарабатывать по шесть анн в день!
Вдруг он опять замолкает. Посасывает свою трубку, угрюмо глядя на догорающий костер; наконец встает и укладывается на ночлег в своем углу.
Старик то ворочается и бормочет что-то, то снова затихает.
Наконец дыхание его становится глубоким и ровным.
Пандаб растягивается на своей циновке и безмолвно прижимается лбом к ее шероховатой поверхности. Но вот чья-то рука мягко ложится на его затылок. Он ощущает теплоту тела прильнувшей к нему женщины. Пандаб обнимает ее, и судорога, сжимавшая горло, проходит. На душе у него становится покойно и ясно.
Склонившись к Манахи, он говорит ей тихие, ласковые слова. Она лежит неподвижно, плотно сомкнув веки.
Время от времени по ее телу пробегает легкая дрожь.
В Нидерландской Индии каучук тоже в течение многих десятилетий добывался из дикорастущих смоковниц. Однако уже около 1868 года, вскоре после организации первых плантаций смоковниц на Яве, голландские колонисты столкнулись с трудной проблемой.