Небо становится пронзительно лазурным и чуть подёрнуто лёгкой дымкой. Кажется, что тбилисские птицы в эти дни торопятся пропеть все песни до прихода зимы, они заливаются на все голоса, ускоряют ритм и тогда в их пении явственно слышатся напевы грузинского криманчули, напоминающего тирольский йодль.
Всё вокруг — деревья, кусты, дома затемнены и кажутся, вырезанными из плотного картона, декорациями, установленными на фоне небесной лазури. Воздух приятно холодит после летнего зноя. В эти дни он чище чем обычно, дышится легко и приятно, и тянет подолгу гулять.
Вот бывший музей Ленина, здание которое в смутные дни начала 90-х сначала заняла Партия Национальной Независимости, затем здесь расположился Госсовет Грузии, а потом парламент шеварднадзевского созыва. Сразу за ним гостиница «Иверия», которой тогда ещё только предстояло стать убежищем, сначала для беженцев из Абхазии, а потом для семей потерявших свои дома в результате госпереворота 92-ого года, когда целый район, примыкавший к Дому Правительства, будет разрушен артиллерией оппозиции. Но довольно об этом, тогда ничего этого ещё не случилось.
Пойдём дальше мимо прямоугольного фонтана под гостиницей «Иверия», мимо конной статуи грузинского царя Давида Строителя (этот памятник спустя много лет перенесут на другой конец города в Ахали Дигоми), мимо «Ушей Андропова» — громадного, невнятной формы обелиска, на площади перед которым в советские времена проводили коммунистические демонстрации и парады и впоследствии снесённого — здесь можно перейти улицу, чтобы навестить каменных львов у станции метро Руставели и напиться воды чистой, как сосновая роща и холодной как северный полюс, затем нырнуть в крытый пассаж, где у букиниста можно было купить редкую книгу по смешной, сегодня, советской цене, и, наконец, в финале этого длинного предложения, выйти к круглому зданию государственной филармонии, перед которым раскинула мощные руки зелёная Муза Зевсовна, являюшаяся для тбилисцев, тем же, чем для москвичей памятник А. С. Пушкину — излюбленным местом свиданий. Во времена событий, о которых написано в этой книге влюблённые так и сговаривались: «В 5 вечера я буду ждать тебя под музой!».
«Я буду ждать тебя под музой». Это звучало нежно и томительно, и являлось почти признанием.
Именно в такой октябрьский день мы с Зурабом Кодалашвили брели по проспекту Руставели, направляясь в кафе, рядом с известной на весь город, хинкальной у ресторана «Мухамбази».
Витрина парикмахерской, в которой я когда-то стригся наголо перед призывом в армию, была покрыта паутиной трещин, словно кто-то примерившись стукнул палкой в центр стекла и оттуда во все стороны потянулись нити расколов и казалось, что витрина вот-вот рассыпется, но поравнявшись с ней я понял, что это были не трещины, а отражение облетевших и обнажённых до самых тоненьких веточек, платанов. За стеклом, в обитом красным дерматином кресле томился мальчик, которого стригли под «полу-бокс».
Свободные парихмахеры курили снаружи сорококопеечные сигареты «Мтквари» (очень скверное курево, которое преподносило сюрпризы — иногда сигарета не раскуривалась и в расковырянном бумажном патроне оказывалась щепка наглухо загородившая цилиндр) и вели местные разговоры о политике.
«Звиад — это голова, — говорил один другому, — Он нас вытащит вот увидишь, Котэ, он нас вытащит. Попомни мои слова. Интеллигентный человек, поэт, переводчик. Он нам не чета, не какой-нибудь…, — (он хотел сказать: парикмахер, но из самоуважения сдержался и поведя глазами в сторону остановил их на подъехавшем такси) продолжил, — Не какой-нибудь там таксист, кацо, — но это ему показалось малоубедительным и он опять поискал глазами и приметив проезжавшего на мотоцикле с коляской гаишника, продолжил. — или там, милиционер. Нет, Котэ, он не какой-нибудь милицинер, он дело знает. Конечно я ничего плохого не хочу сказать о милиционерах, ни тем более о таксистах, благослави их Господь, особенно таксистов, но Звиад то не таксист. он человек другого масштаба, личность! Он нас вытащит».
Котэ молча курил и судя по его пассивности, не разделял оптимизма своего коллеги, которому, как назло было необходимо подтверждение верности своих слов,
— Что я не прав? Разве неверно говорю? — кипятился тот, — Звиад интеллигентный человек, поэт и сын поэта…
— Писателя, — негромко поправил Котэ, бросая окурок в урну, до которой он не долетел.
— Что?
— Его папа был писатель, не поэт.
— Ну и какая разница? Это одно и тоже! Поэт и писатель они как две стрижки — «на нет» и «полу-бокс». Не так?