Мальчишеская улыбка Бёрнли стала еще шире и задорнее.
— Ну. Вот так гораздо лучше, — он снова обернулся. Сапфировые зрачки его блеснули в свете лучей солнца, пробивающегося через единственное окно под потолком темной комнатки.
— Адам. Открой дверь, — в тоне Данте послышалась тревога.
— Мм. Давай поторгуемся. Что мне за это будет?
— За это я сделаю вид, что ты сюда не приходил и мы забудем об этом. Оба.
— Какой серьезный. Люблю, когда ты такой, — не обращая никакого внимания на строгий голос, Адам сделал еще один шаг к объекту своих издевательств.
— Бёрнли, не делай этого … — неровно произнес Данте, стараясь успокоить ненормальный темп своего пульса.
Молчание. Адам опустил ресницы, затем снова их поднял. Данте, не отрываясь, смотрел в его лицо, замечая, что оно почему-то становится ближе. Еще ближе. Совсем близко… Он мог почувствовать дыхание на своих губах – то самое, теплое, ласкающее его чувствительные рецепторы.
— Ты пропадаешь всю эту неделю. Избегаешь меня?
— Нет. Да… Нет… — Данте окончательно и мастерски загонял себя в тупик. — В смысле, у меня много работы. Некогда.
Копчик преподобного уже уперся в угол стола, за которым он только что доживал последние минуты своей жизни. Он вдруг обнаружил, что отступает, пятится назад, словно нашкодивший пес.
— Опять врешь.
Данте молчал. Его взгляд невольно скользнул по губам молодого человека, а тому, в свою очередь, не составило труда отследить это движение. Крупное кольцо волос упало на его лоб от легкого поворота плеч. Данте перевел глаза на золотистые локоны. Адам с интересом наблюдал, как в лице преподобного мечутся все мыслимые и немыслимые терзания души.
— Ну? Так и будешь столбом стоять? — спокойный вопрос, который прозвучал хлестко, как удар плети, рассекающей воздух.
Данте плотно зажмурил веки. Знай он, каким это окажется проклятием, жутким и очень мучительным, он бы никогда не позволил себе подобную слабость. Для начала — Адам был женат. Будь данная деталь единственной бедой, связанной с именем этого утонченного блондина, все оказалось бы не так трагично. Но вторая проблема была куда хуже – он был женат на родной сестре Данте, Рейчел Блэр Баррингтон, миловидной рыжеволосой девушке, которой преподобному приходилось смотреть в глаза дома вечером по возвращении домой. Но и это было не все. Еще более безнадежной, чем две предыдущие, казалась третья напасть… Руки Адама осторожно легли на талию молодого священника, очерчивая контуры его тела. Данте сделал один— единственный глоток воздуха, который был сейчас ему необходим. Бёрнли не давал ему прохода с того самого момента, как они впервые встретились. Пределом для Данте стало понимание того факта, что и он смог найти в себе ответные чувства к этому молодому мужчине. Он попросту не мог сопротивляться всепоглощающему обаянию Адама. Бёрнли был смелым и отчаянным, к тому же никогда не сдавался и шел напролом, не давая шанса ни себе, ни тем, кто его окружал, оглянуться и посмотреть на то, что они творили. Он не давал шанса понять, что воспылать эмоциями к священнослужителю было неправильно. Его язык коснулся манящих его полных губ Данте. Он будто пробовал их на вкус. Преподобный напрягся всеми мышцами, в попытке выстоять на последнем рубеже, но его сопротивление было сломлено всего одним предложением.
— Я так скучал по тебе, — интимный шепот прополз дрожью по всему телу.
Дантаниэл заскулил, как маленький волчонок.
— Что ты меня мучаешь? Нам нельзя встречаться, и ты это знаешь, — руки его обхватили стройного юношу, крепко прижимая его светлую голову к груди. Собственные слова казались разумными только в некоторые моменты, но, к сожалению, их силы было не достаточно, чтобы раз и навсегда оборвать эту тонкую, но такую прочную нить, ведущую к безграничному безумию.
Адам улыбался. Его губы послушно раскрылись для поцелуя. Он налег на своего тайного возлюбленного всем телом, всем существом, судорожно закапываясь пальцами в его волосы. Данте вобрал в себя его язык, всасывая его, как ядовитое жало, и безропотно поддаваясь магии, затмившей его разум. Его губы, как проклятые, оставались на поругание чужим губам, так что это мракобесие казалось нескончаемым. Темноволосый священник покрывал поцелуями шею, лицо, каждый дюйм теплой кожи юноши. Ресницы Адама трепетали от удовольствия и триумфа.
— Я знаю, что нельзя. Но я так не могу больше, Данте. Я думаю о тебе каждый день. И особенно, когда я с Рейчел, я так боюсь назвать ее твоим именем.
— Я так не могу, ведь она моя сестра ...
Ладони Данте стиснули ягодицы Адама, крепко впиваясь ногтями в его кожу через ткань. Если путь к счастью лежал в достижении максимального удовольствия, избегая при этом боли, значит, они оба где-то пропустили поворот в нужном направлении. Адам неумеренно жарко дышал в рот, жадно целующий его губы, гладил плечи и шею Данте, расплавляя их своими ладонями. Изнеможение и желание кружили голову двум мужчинам, теряющимся друг в друге. Ничего не помогало против этой зависимости и даже тот факт, что Данте так старался избежать фарфоровой мордашки Адама всю эту неделю. Это лекарство не приносило облегчения, наоборот, напряжение соскучившегося тела давало о себе знать только сильнее. Теперь, когда Бёрнли извивался в его руках, покорно делясь своим теплом, Данте не понимал, как можно было держать себя в узде.
— Пришел по мою душу, — обреченно шептал он в его влажные, чуть припухшие губы.
— Возьми меня, Дантаниэл. Я уже устал тебя об этом умолять, — настойчивые ладони и ласковый язык, движения пальцев по лицу смывали все: уверенность, решимость противостоять. Оставалось лишь желание — дикое и неутолимое, как воск горящей свечи. Оно текло по телу и оставляло после себя незаживающий красный след.
— Я не могу … Мне нельзя, я давал обет… Ты знаешь.
— Я знаю. Но ты ведь так этого хочешь, — настойчивое трение и ладонь, сжавшая центр удовольствия под свободной черной тканью одеяния священнослужителя до судорог. – Зачем ты сопротивляешься?
— Адам, нет …
— Данни, пожалуйста …
Серые глаза Данте распахнулись. Только Адам мог произносить это глупое ласковое имя так, что захотелось продать весь мир. В голове щелкнуло что-то. Белоснежная рубашка юноши соскользнула на пол, разорванная на груди. Адам согласно зарычал, когда сильные руки подхватили его под ягодицы и усадили на бедра, немного покачивая в стороны. Он обвился вокруг желанного им тела, как плющ вокруг ствола дерева.
— Это неправильно. Мы будем гореть в аду, Бёрнли… — последнее, что было сказано в пределах комнаты, ставшей святилищем одного из семи смертных грехов, объединившего в слитном порыве две заблудших души.
— Значит, так тому и быть. Хочу гореть. С тобой. Под тобой… — Последние слова были сказаны жарко и четко. Без единого сомнения.
Это желание исполнилось в тот же час. Адам изнемогал от сладкой муки, поваленный на поверхность стола в тесной церковной конторке. Он даже не мог стонать, хотя его легкие разрывались от выдохов наслаждения. Его существо жадно принимало все прикосновения и любовь, подаренную черноволосым молодым священником, который встал на путь вечных мучений ради него. Томные изгибы двух тел в ласкающих ладонях, абсолютная покорность каждому движению: они как будто танцевали вместе невыносимо прекрасный и сладкий танец, пока их бедра прижимались плотнее, а возбуждение откровенно касалось кожи. Адам разводил колени еще шире, чтобы ощутить, движения твердого тела между ног. Перекрещенные лодыжки юноши вздрагивали от каждого толчка. Данте медленно поднимал и опускал его бедра, возвращая их в прежнее положение еще и еще, с деликатностью совсем ему не свойственной. Молочно-белая грудная клетка Адама подрагивала, нестерпимое жжение раскручивалось внутри под взглядом сумасшедших серых глаз Дантаниэла. Охваченные блаженной теплой негой, они не замечали бега времени. Данте был немного несмел, но настойчив, оставаясь при этом нежным. Так хотелось сделать все, чтобы не причинить боль юноше, бившемуся в его руках. Они шагали к блаженному краю вместе, наслаждаясь, растворяясь друг в друге и теряясь с каждым нежным стоном. Данте рычал, не в силах сдержать импульсы, сотрясающие его тело. Неправильно и, одновременно с этим, так прекрасно. Что может быть более правильным? Мелодия их голосов в слитном аккорде достигла высочайшей точки в один момент – если бы Дантаниэл мог приказать сердцу перестать биться именно в этот миг, ему было бы не жаль сделать это. Они лежали некоторое время на полу без одежды на разорванной белой рубашке Адама и черном церковном одеянии Данте. Два цвета словно смешались в их сознании, перепутав все личные и моральные правила. Стерев все ответы.