— «Рэ»… «бэ»… «дэ»… — шепчет он, чуть шевеля губами, и старательно водит пальцем с верхней строки на нижнюю, с нижней на верхнюю.
— Чего вымеривать! Скажи, что я написал, — и весь вопрос, — говорю я не без обиды.
Зинцов будто не слышит. Он еще глубже погружается в расследование тайны письма и смело приходит к решению:
— Не то!.. Похоже, не то!.. Павку еще испробовать?..
— Пава! — оборачиваясь к сторожевому гнезду, ласково зовет он Дудочкина. — Подойди на минутку… Сейчас мы и его заставим написать, — подмаргивает Ленька.
Павка приближается нехотя.
— Зачем я понадобился?
— Павел, как ты думаешь: надо записать про собаку, пока не забыли?
— Ну и записывай. Кто тебе мешает?
— Понимаешь, руку вывихнул.
— Лежа-то?
— Вон с ним баловались, — сослался на меня находчивый Ленька.
Поворчав, что зря от дела оторвали и втулка у подъемника на сосне осталась неприлаженной, Павка все-таки поступился на дружелюбный уговор.
— Ладно, говори, чего писать, — соглашается он, пристраиваясь к березовому чурбану у кострища.
— Вот, — кладет перед ним Ленька карандаш и ту же полоску бумаги чистой стороной кверху. — Пока наскоро.
И Зинцов пустился выдумывать, что Буран в этот раз работал за почтальона очень хорошо, но что он лодырь и ему надо бы чаще к нам прибегать.
— Нескладуха какая-то, — прекращает запись Пав::а и отодвигает бумажку.
— Действительно, чепуха получилась, — соглашается Зинцов. — Давай сюда. Вечером получше запишем.
А три нужных слова для него уже есть. Рассмотрев полоску и так и этак, Ленька снова говорит:
— Не то!
Для Павки подобное замечание означает, что написано плохо, а для меня — что не Павка записку в шалаш подложил. Ловок Ленька: умеет одним словом двоим на разные вопросы ответить.
А все-таки, как ни ловчи, тот, кто записку Леньке подсунул, ловчее. Никак мы его обнаружить не можем. А где-то тут он, с нами — каждый наш шаг замечает.
— Пусть следит — прятаться не будем, — угрюмо говорит Ленька. И, выказывая пренебрежение к скрывающемуся от нас незнакомцу, громко предлагает — Пошли по лесу гулять.
— А что ходить без дела? Сучья бы хоть, что ли, собирать, — с оговорками склоняется на предложение Леньки Павка Дудочкин.
— Сучья так сучья, — не возражает Зинцов. — Выберем местечко, наведем такой порядочек, что только приходи, дедушка, любоваться!
— А где найдешь такое место?
— Сейчас подумаем. Квам, — с деловитым видом говорит он мне, — готовь топоры.
Всего на минуту зашли в сторожку, а над озером перемены: легонький ботничок, который только что вверх дном на берегу лежал, теперь на днище перевернут, на воду спущен. У кормы два весла наготове.
— Кто это постарался? — спрашивает Ленька. Мы с Павкой только плечами пожимаем.
— Никто из сторожки не выходил, — говорю я.
— А может, ботник так и стоял на воду спущенный?
— Н-нет… Я отсюда кораблик запускал — видел. Ботник перевернут был, на берегу лежал.
Объясняю, а сам не понимаю, почему все это происходит. Какие-то чудеса творятся на наших глазах.
Ленька, если надо на своем поставить, и чудесам значения не придаст.
— Нам кто бы ни перевернул — все равно. Берем ботник.
— Квам, подай весло!
Ботником управлять нам уменья не занимать. В нашем заречном крае, где весенний разлив прямо под окна домов подходит, каждый шестилетний мальчишка ботником и веслом владеет.
Леньке я подаю кормовое голубое весло. Крепкое оно — из дубовой доски вытесано, чтобы на любом ветру и стрежне можно было с силой быстро ботник развернуть. Любят у нас, чтобы кормовое было издали приметное. Поэтому и окрашивают в голубой цвет. Павке досталось сосновое, некрашеное, поуже. А на мою долю выпало на тагунке сидеть— распорка такая в ботнике, — по сторонам смотреть.
Под двумя веслами хорошо пошел дедушкин ботничок-челночок. По одному борту Павка узеньким веслом часто и усердно загребает, а Ленька на широкое кормовое как наляжет— сразу почувствуешь, как вперед подались. Вода под носом ботника журкнет, а за кормой выкатится. Возле кораблика на полном ходу зигзаг описали — только бумажные паруса над волной закачались.
Послушен на поворотах и ходок дедушкин ботник. С разгона на два шага на противоположный берег его вогнали, осевшей кормой воды хватили.
— Выскакивай на берег! Берись за топоры! — молодцом-удальцом покрикивает Ленька.
Нашли мы делянку, сучьев в ней — завал. А у нас у всех такое настроение вдруг явилось — только дела подавай.
В одной сказке, помнится, богатырь реки очищал, стволы и коряги со дна выволакивал, а мы втроем дали себе задачу делянку очистить. Сами валежник рубим, вершинник стаскиваем и ровняем в ряды, сами хворост в высокие кучи укладываем. Недавнюю тоскливую песенку Ленька Зинцов на новую, веселую заменил:
— Сам топор вот так и ходит, Так и тычет долото…
Под бодрый настрой и у нас с Павкой дело веселее спорится.
— Про топор у тебя хорошо получается. А почему, Леня, еще про долото? Долота у нас нет.
— Потому, Пава, — с той же любезностью отвечает Ленька, — что я это стихотворение не писал. А у нас и под «долото» не плохо дело идет. Точно?!
— Точно, — с радостью признается Павка.
Ох, и поработали крепко мы в этот день! До вечера на делянке двадцать пять куч хвороста нагрузили. Устали здорово. И Ленька, хотя и пытался скрыть усталость, все-таки под вечер про топор с долотом не так звонко, как в начале работы, пел.
При обратной переправе новая неожиданность. Вода, которую мы немножко хватили кормой, оказалась вычерпанной. На дне ботника лежала баночка, а под тагуном зажата записка. В ней значилось:
«Выражаю благодарность за работу. Лодырю тоже».
Тут хочешь смейся, хочешь плачь: стережет нас кто-то, да и только, по пятам за нами ходит. Хорошо еще, беды не делает, добром обходится.
И главная досада — никак не можем мы обнаружить нашего преследователя.
Задумавшись, Зинцов долго сидел неподвижно на корме ботника, осматривая исподлобья лес, камыши над озером, ближние кусты ракитника. Потом медленно протянул руку, так же не спеша взял записку и положил ее в карман, где лежало первое таинственное послание.
— Придет время — поквитаемся, — выговорил он. Потом, словно отбрасывая раздумья, тряхнул головой. — Ну-ка, Пава, ударим веслами подружнее.
И повел ботник через озеро.
Русалка Светлого ручья
Дед Савел и Костя Беленький трижды приносили в этот день к сторожке широкие деревянные круги.
Не толсты они, по ободу всего вершок, а возьмешь на плечо — книзу крепко гнут. Тяжела такая ноша для дедушки. Вытряхнув ее из мешка, дед Савел подолгу сидит на скамейке возле сторожки, спину распрямляет. Только о своей усталости дедушка помалкивает, больше за Костю беспокоится.
— Отдохни, — скажет, — немножко, я один схожу.
— Я-то не устал, — ответит Костя. — Тебе труднее. Так поговорят они между собой и снова вместе отправляются.
На следующее утро все четверо вышли на помощь старому леснику.
Появился дедушка на крыльце сторожки, а мы уже наготове— ждем его. Пилу взяли, пустой мешок каждый себе через плечо перебросил. Стоим, что называется, в полном снаряжении. «Давай работы!»
— Вот это армия! — сказал дедушка. — А ну-ка, постройтесь в ряд!
Построились.
Дед Савел и говорит:
— Сегодня в вашем распоряжении два подпуска, четыре жерлицы и три удочки. Лопату, червей копать, в клетушке сами найдете. А мне в провожатые одного хватит.
Объяснил так дедушка и не по-командирски командует:
— Кто добровольно от рыбалки отказывается и хочет со мной в лесу скучать — шаг вперед!
Мы все шагнули.
Дед Савел снова растолковал, что в провожатые ему одного человека вполне достаточно, а другие пусть рыбалкой развлекаются, и еще раз повторил свою команду.
И снова мы всей шеренгой шагнули, вплотную к нему придвинулись.
— Что же это: неужели вы все скучать хотите?