И слышим мы, что это продолжение разговора, на который так старательно пытался свернуть Пищулин. Тогда дедушка не стал в сторону от главного уклоняться, а сейчас вспомнил:
— Что задумались?.. Признавайтесь. Здесь стесняться некого.
Пришлось нам немножечко рассказать о костерке над озером, который завели мы, когда всю делянку от сучьев очищали.
— Под берегом, в стороне от леса — не беда. На поляне тоже нет опасности. Припомните, еще где не заводили ли?
— Пищулин вон какие страхи наговорил, что вы день и ночь костры палите, — выяснял все подробно дед Савел.
— Выдумывает он, дедушка! Мы всю правду сказали.
— Значит, только и было, что над озером?.. Как, Павел? Точно все?..
— Точно, — подумав и не торопясь, со всей серьезностью подтверждает Павка. — Без тебя только один раз, над озером.
Что со мной, то не в счет. На меня Пищулин не жаловался, — похоже, удовлетворенный нашим откровенным признанием, переходит дедушка на шутливый тон.
И все-таки что-то недоговоренное, похожее на затаенную тревогу сквозит в этом разговоре.
Чувствуется, что гнетет старого лесника какая-то неотвязная дума, которую, как мы ни стараемся, не можем рассеять.
Сумрачно было в небе, тоскливо в приутихшей мальчишеской компании в первый вечер после посещения дома с петухами. На следующий день небо прояснилось, но по-прежнему тихо и немножко грустно было на поляне возле сторожки. Как-то снова не являлось к нам непринужденное веселье.
После полудня зашла Анна Павловна, что подписалась свидетельницей под дедушкиным протоколом.
— Ну и дела, — сказала она. — Опять с Ольгой к объездчику ходили. Он не только лес клеймить — и к дому близко нас не подпустил.
— Отлеживается, наверно, после вчерашней гульбы, — заметил дедушка.
— Куда там отлеживается! Пьянствует, снова пьянствует. Еще больше с ним компания собралась. А тебя ругают, — прикрыла глаза и сокрушенно покачала головой Анна Павловна. — Так ругают, что и выговорить язык не поворотится.
— Фома Онучин покупателя на срубы привел. Вместе с сыном бревна куда-то увозят с усадьбы.
— Ох, Савелий Григорьич, замышляют они что-то против тебя. Поверь мне, старухе, недоброе замышляют!.. Если бы вчера Туманов к объездчику нас не послал, ничего бы мы и не знали. А теперь увидели, что творится, даже страшно стало. Берегись ты их, Савелий Григорьич! Ох, берегись!
С тем и распрощалась.
Отчетливо представляется вечер этого дня.
Тихие сумерки мягко опустились на поляну. Тоненький светлый месяц золотенькой скобкой из грамматики висит над бором. Приклеить к его рогам бумажную полоску — и получится «р». Значит, рождается новая луна.
Под робким рассеянно-зыбким сиянием трава пошла сизыми переливами. Сучья сосен с опушки сплетают над ней колеблющуюся лунную сетку, и кажется, вся поляна, воздушно-невесомая, тихо раскачивается. Привычно неподвижные предметы беспрерывно шевелятся, изгибаются, причудливо изменяя текучие очертания. Впечатление такое, будто мы очутились в средине огромного гамака, натянутого через всю поляну среди бора, и раскачиваемся в нем туда-сюда, не в состоянии приостановить движения.
Только вода застыла неподвижно, не принимая участия в беспокойной и призрачной световой игре. На гладкой поверхности озера густыми волнистыми завитками свивается, катится рыхлый туман. Неподвижно тугая влага под ним проступает отшлифованным темным мрамором — не качнется, не зарябит, положенная от берега до берега сплошной плитой.
Тишина, лесная говорящая тишина кругом.
Нельзя полюбить лес накрепко большой и постоянной любовью, не научившись любить эту густую могучую тишину. Она идет к тебе, как дальняя и тихая музыка, как монотонное постукивание маятника стенных часов, которого ты не замечаешь и которое, внезапно смолкнув, прервет неожиданно твои раздумья.
В этот вечер мы слушали лесную тишину вместе с дедушкой, расположившись на нашем излюбленном местечке возле кострища.
Боря как уехал на Пегашке в лесной поселок, так и не возвращался, направившись, по-видимому, «на смену», как предупредила его «королева». Нина тоже не появлялась, а может быть, и таилась где-нибудь поблизости, пользуясь излюбленным приемом присутствия в качестве невидимки.
Дедушка хотя и старался делать вид, что ничего особенного не случилось, но мы чувствовали его тревогу.
Проводив Анну Павловну, он тщательно прочистил свою старую двустволку. Достал из чуланчика четыре заржавленные лопаты. Проверил, крепко ли держатся черенки. Дал нам покопать землю, чтобы очистить лопаты от ржавчины. Наточил пилу и топоры и уложил все в порядке, чтобы в любую минуту были под рукой.
Заметно, дедушка ожидал чего-то неприятного и готовился к нему.
Даже в отношении нашего сна он стал не так строг и разрешал посидеть вечером дольше обычного, словно наше присутствие приносило ему хотя бы некоторое успокоение.
Так же тихо, перекидываясь редкими и незначительными словами, сидели мы и в этот вечер.
— Ты шел бы спать, маленький, — нетвердо посоветовал мне дед Савел.
— Не хочется. Я посижу еще немножко, дедушка.
И снова тихо.
Так мы сидим без сказок, без разговоров, прислушиваясь только к немолчной тишине леса.
К полуночи, когда Большая Медведица опрокинула ручку ковша книзу, дедушка отправил нас спать в шалаш, а сам один остался сидеть на своем чурбанчике перед темным кострищем.
Уже сквозь сон я услышал встревоженный голос деда:
— Ребятки, вставайте!.. Одевайтесь, ребятки! Маленький, ты лучше остался бы…
Костя Беленький откинул край плаща над входом — и зажмурился. Яркая струя света ослепила заспанные глаза.
— Смотрите, смотрите! Дедушка, что это?! — оторопев, спрашивал он.
— Пожар, ребятки!.. Лес горит, ребятки!.. — сдавленным голосом шептал дедушка.
— Бежим! — моментально вскакивая, крикнул Ленька.
— Лопаты, лопаты захватите! Землей… окапывайте!.. Засыпайте…
Это не была команда. Но никакая команда не могла бы воодушевить нас сильнее этих с трудом произнесенных слов. В них передал старый лесник и свое отчаяние и надежду на нас. В них звучали просьба и доверие почувствовавшего свою старческую слабость человека, который вверял нам судьбу леса и свою судьбу.
Мы бежали, не рассчитывая и не жалея сил, пока несут ноги. Впереди, со злостью закусив губу и разметывая широкими штанами опавшие шишки и хвою, мчался Ленька Зинцов, за которым не могли угнаться ни долговязый Костя Беленький, ни тем более мы с Павкой.
— Не отставай! — тяжело дыша, торопил меня Павка, помогая перелезать через стволы старого бурелома.
— Быстрее!.. Нагибайся ниже! — в другом месте протаскивал я его за руку под кустами ели.
Огонь впереди, то прорвавшись, взвивался вверх широкими выхлестами, то падал в глубину, освещая и заслепляя нам путь.
Горело над озером, в той самой делянке, где мы недавно собирали сучья. Огромные кучи хвороста занимались одна за другой, и между ними тянулись дымно-огневые полосы. Тлеет, расползается серым пеплом сухая хвоя. Белесые огоньки широкими полосами расходятся по жухлой прошлогодней траве, жарко занимаются под смоляными пеньками, трещат в кустах можжевельника.
С какой стороны подступиться?! Какой огонь гасить?!
Ленька с ходу перепрыгивает через низкие огнистые полосы, торопливо отаптывает вокруг себя дымящуюся траву и хвою и с силой втыкает лопату в землю. Куча хвороста пылает перед ним огромным смоляным факелом, высоко взметая искры и обдавая жаром.
Лопату за лопатой швыряет Ленька рыхлую землю в самую гущу огня, не обращая внимания, как языки пламени подбираются, окружают его со всех сторон.
Мы с Павкой в две лопаты пытаемся погасить вторую кучу хвороста.
Костя Беленький россыпью сеет землю с лопаты по стелющимся красным змейкам.
— Выходите из круга!.. В ширину не пускайте!.. — слышим мы голос далеко отставшего от нас дедушки.
То и дело спотыкаясь и цепляясь за ветви, чтобы не упасть, он спешит на огонь.