С того дня пропали из барского дома и Федюшка и старый конюх Семен. Где они — никто не знает. Но и сейчас показывают в музеях картину, где словно живой раскинулся окрашенный зарей широкий росистый луг и ведет по нему одинокий узкий мальчишеский след к дальнему сосновому бору.
Кем написана картина, как она здесь появилась — ни один человек сказать не может. Называют ее картиной неизвестного художника. Но кто знает Федюшкину историю — и картину его сразу узнает. Все ветки на соснах в той картине зеленые, лишь одна порыжела — от крови помещика.
— Вот какую память оставил о себе маленький художник, — заключила бабушка Васена.
Посмотрела на наши исписанные опоками рубашки и в назидание добавила:
— А рубашку свою он берег, опоками ее не разрисовывал. И вы до другого случая свои камешки приберегите.
Надежда Григорьевна
Павка выдержал испытание на терпеливость: как ни зудели руки, как ни хотелось царапнуть их сквозь повязки ногтями, он ни разу тайком от бабки Васены не заглянул под марлю, не сковырнул ни одной болячки. И, как достойная награда за примерное терпение, освобождение от повязок пришло раньше, чем ожидала сама лесная докторша.
Перед нашим уходом из избушки она посмотрела Павки-ны руки и сказала:
— Больше перевязывать не будем. Пусть вольным воздухом подышат.
— И спать вместе с ними можно? — оживился Павка.
— С руками-то?.. А то как же! Обязательно с ними. Руки не отвинчиваются.
— Нет, я говорю: с ними, — просиял ободренный веселым настроением бабушки Павка и обернулся в нашу сторону: — Вот с ними.
— Спать можно, а воевать — подождать. Нину сюда присылайте, загостилась она у Василия Петровича.
«Королева» за день всюду побывать успевает, а на ночлег всегда к бабушке отправляется. А мы поскорее в свою маленькую комнатку: рады, что все четверо вместе. Было даже немножко на торжество похоже, что с отдельной койки наш друг в общий круг вернулся. Ему поначалу и лучшее местечко в серединке.
Зинцов, конечно, к Павке под бок: целую неделю под одним одеялом не спали. Я в таком случае уже не за маленького иду, а наравне со старшим другой край постели замыкаю.
— Костя, не боишься, что домовой первого тебя с краю потащит? — через двоих серединных обращается ко мне Костя Беленький.
— На что ему такой маленький, он кого подлиннее выберет.
Если с краю спать, можно и посмелее стать и себя от шуточки с намеком оборонить. Чувствую, как взрослею я, впервые уложенный с краю.
Уже взрослый, читаю эту пометку в дневнике Кости Беленького и подсмеиваюсь над собой, маленьким. И все-таки я согласен с тем — маленьким — Костей Крайневым: не только в труде и в бою мужает человек. Вырастает он перед товарищами и перед самим собой, когда совсем малютке оставленную в грязи калошу достанет, шибче других в четыре пальца свистнет, за одно опускание на дно озера пять раковин соберет и над водой поднимет. В дни нашего детства мы даже от новой рубахи заметно взрослели, а от смелой сдачи на тумак и на слово — тем более.
Припоминается пробуждение после ночи, впервые проведенной не в середине, а на краю широкой постели.
…Ясное солнечное утро над Белояром. Голубое высокое небо с белыми барашками облаков в верхнем переплете окна. Тесно сдвинувшись, мы лежим на тюфяке, набитом соломой. По гладкому сухому стеклу летает большая зеленая муха и громко жужжит. Ленька до половины выползает из-под одеяла и, вытягивая руку, целится прихлопнуть ее.
В это время раздается стук в дверь.
— Товарища Туманова можно увидеть? — слышится нерешительный женский голос.
Появление нового человека для Белояра событие небезынтересное. Нам тоже любопытно узнать, кто бы это мог быть.
А Ленька втягивается обратно под одеяло и солидным басом отвечает:
— Нельзя! Мы спим еще.
Несколько минут за дверью длится молчание, потом тот же голос неуверенно спрашивает:
— А товарищ Туманов здесь живет?
— Помолчи ты, — заметив новое недовольное шевеление Зинцова, цыкает Костя Беленький и накрывает лицо Леньки подушкой.
В голосе за дверью слышится что-то знакомое. Костя дожидается, не повторится ли вопрос, и, не дождавшись, отвечает:
— Здесь. Сейчас открою.
Прыгая на одной ноге, он торопливо натягивает на себя узенькие штаны. Запутавшись в рыхлом тюфяке, шлепается руками на пол. В дополнение стукается о табуретку и босиком бежит к двери.
Павка спит, ничего не слышит. А мы с Ленькой, перевозя за собой подушки, перемещаемся головами в другую сторону и с любопытством ожидаем появления ранней посетительницы.
Костя негромко щелкает откинутым из петли железным крючком, дверь медленно раскрывается и…
Мы с Ленькой растерянно и глупо таращим глаза: через порог переступает наша учительница.
Привыкли мы при встрече всякий раз ее громко приветствовать. Но не крикнешь же из постели: «Здравствуйте, Надежда Григорьевна!» Это курам на смех.
Молчим затаив дыхание. И одно желание: хорошо, если бы она нас не заметила.
Нам неловко как-то, а Косте Беленькому и того больше не по себе. В сбившейся набок измятой нижней рубашке, непричесанный, неумытый, нелепо расставив длинные ноги, он непонимающе глядит перед собой, беспрестанно моргая белыми ресницами. У него даже не хватило сообразительности отнять руку от крючка и отступить в сторону, шевельнуть кверху костлявым плечом, чтобы поддержать съезжающую с него рубашку.
Надежда Григорьевна, не ожидавшая такой необычной встречи, тоже вначале смутилась, но быстро нашлась.
— Что, не выспался? — улыбнувшись, сказала она, смотря мимо Кости.
— Василий Петрович у себя в комнате, — сказал наш старший чужим, деревянным голосом.
— Кто там? Входите сюда! — весело прокричал из своей комнаты Туманов.
Надежда Григорьевна оглянулась на входную дверь, потом на противоположную, ведущую в комнату Туманова. Качнула маленьким чемоданчиком в руке и сказала Косте:
— Лекарства принесла.
Одернула без нужды серый пиджачок, словно выигрывала время на раздумье: что же делать дальше? Шагнула несмело один раз, затем, четко пристукивая каблуками по звонкому полу, уверенно и быстро пошла на голос, предоставив Косте возможность одуматься и окончательно прийти в себя.
Мы с Ленькой уткнулись в подушки.
А через час вся наша компания уже сидела в просторной и светлой комнате Туманова вокруг письменного стола, который Надежда Григорьевна и подоспевшая к случаю бабушка Васена быстро превратили в обеденный.
Пока мы прибирались в своей комнате, умывались, смачивали волосы, подрезали ногти, с помощью явившейся вместе с бабкой «королевы» приводили в возможный порядок свои довольно-таки потрепанные во время похода костюмы, комната Василия Петровича будто преобразилась.
Вдоль широких сосновых половиц к раскрытому окну, д которого веяло утренней свежестью, пролегла полосатая домотканая дорожка. Рамки с бабочками, жуками и гусеницами были задернуты другим, гладко проутюженным покрывалом. На лакированную полочку перед большим зеркалом легла вышитая голубенькими незабудками полотняная дорожка, и на ней стоял, широко раскрыв желтый клюв, фарфоровый черный грач, изо рта которого торчал окурок папиросы.
Отсыревшие горшочки под цветами были протерты насухо и снизу завернуты до половины в чистую белую бумагу с полукруглыми каемками по краям. На мелких листьях словно помолодевшей комнатной березки, на разноцветных шершавых геранях искрились, переливаясь, живые капельки воды. Ярко сияли красные лепестки огонька и пламенные крапинки «ваньки мокрого». Запах борового смолистого воздуха перемешивался с мягкими запахами цветов.
Теплее, уютнее обрядилась комната лесного инженера.