С интересом за работу принялся. Не тороплюсь, не суматошусь попусту, подлаживаюсь из каждой минуты на час вперед глядеть, как дедушка подсказывал. Из сырой ольхи надежные сошки вытесал, гладкий шестик на перекладину приготовил, сухого хвороста про запас натаскал. А спички у кашевара всегда в кармане. От маленькой бересточки хороший костер запалил. «Гори, гори ясно, чтобы не погасло!»
Остается время и по сторонам осмотреться. Вечером не довелось, так утром самая пора с новыми местами ознакомиться, прикинуть на глаз, в какую нетронутую глушь мы забрели. Кто знает, сколько еще дней, а может, и недель здесь прожить придется?
Кашеваром быть — не праздно по лесу ходить: тут дело заботы требует. Вспоминаю недавний наш мальчишеский поход в бор за сказками, улыбаюсь снисходительно: «Эх, деточки-малолеточки!» Перебираю в памяти дорожные события и лесные происшествия: «Еще бы разок со старыми друзьями в тот край пуститься!»
И с новыми местами знакомство завести не терпится. «Откуда эта островерхая башенка явилась?»
Легко, словно меня ветром поднимает, взбегаю на песчаный островерхий бугорок. Кругом высоченные сосны шершавыми столбами понаставлены, на макушке зеленые султаны под белым облаком качаются. Где-то хворост под неслышными шагами потрескивает. Жутковато одинокому в лесу, да не в первой. И хорошо тоже, что никто не мешает каждый шорох слышать.
Смотрю с бугорка на пройденные вчера трудные версты, в просветы между деревьями разглядываю окружные чащобы. Известен мне Ярополческий бор, да места вокруг землянки незнакомые. Где вчера по редколесью обозначали мы тропу, там стеной заслонили солнце деревья. Молчат недружелюбно, оберегая зеленую глубину. Только и видно с бугорка: качаются внизу, подо мной, густые заросли обмякшего под осень папоротника, шуршат пыльными метелками пожухлые лесные травы. Сумеречно мелькают загадочные тени. Тоскливо, неприветливо…
А мне вспоминаются жемчужные россыпи Гулливой поляны, куда ходили мы, зеленодольские охотники за сказками, в неприглядно-темную ночь, направляя шаг за старым лесником, дедом Савелом, держась за его брезентовый пиджак. Словно живая встает перед глазами цветочная девушка Зорянка из волшебной сказки, что рассказывала нам белоярская бабушка Васена в своей двухоконной избушке на курьих ножках. Видится и затерявшееся в боровой глуши таинственное Илино озеро в цветисто-травяных берегах, и могучий над озером вяз, и воздушный Илин шарф, распластавшийся по вечернему звездному небу извилистой светлой дорожкой. Оживили воображение удивительные волшебные картины, затаенной сказкой отозвался на них и песчаный лесной бугорок. То ли набежавший ветер прошумел вдруг по высоким вершинам? То ли принялись деревья друг с другом перешептываться? Только послышались мне в гудении бора предупреждающие слова: «Зачем пришел?» Тростник над ближним озером зашелестел и повторил: «Зачем пришел?» Песок с бугорка шипучими струйками начал осыпаться, зашептал по склону: «Зачем пришел?»
Что-то опасливое, настороженное угадывалось в этом многократно повторенном вопросе. И в укромном зеленом уголке, облюбованном под стоянку дедушкой Дружковым. стало вдруг зябко пришельцу от холодного лесного недружелюбия.
Большая черная нора, будто сейчас лишь на свет появившись, смотрит на меня из глубины невидящими глазами. Упавшая в озеро старая сосна раскачивается на воде с глуховатым плеском, будто кто-то шевелит ее, забравшись втихомолку под корявые сухие ветви, поднимает и опускает беспрестанно. Кучка осыпавшейся хвои качнулась вдруг, растекается по сторонам ползучими рыжими искорками. Кто-то беспрестанно перебегает с места на место за моей спиной, дышит тяжело и сипло. Загадочные перестуки раздаются негромко тут и там. Всеми страхами боровая глушь любопытного гостя отпугивает.
Еще долго бы настораживался, прислушивался я к таинственным перестукам и шорохам, приглядывался к стволистой пасмурной чаще, тревожа разыгравшееся воображение необычными картинами, но тут пролетел над бугорком воробей. Испугался шевельнувшегося человека, чирикнул звонко — и на сосну. Испугались воробьиного голоса — разбежались тревоги и страхи. И сам я под воробьиное чириканье веселее по сторонам смотрю, бодрее себя чувствую. Все не один на глухом безлюдье, а будто бы двое нас.
Где-то рухнуло тяжелое дерево, всколыхнув дремотную тишину. Где-то, слышу, заговорила малиновка. А тут, осилив надвинувшийся сумрак, проглянуло солнце сквозь облако. Под его лучами и хмурый лес по-новому раскрылся, и озеро засветилось приветливей. Наша низенькая землянка будто золотым песком по коньку осыпана. Дымком от костра приятно попахивает.
И рождается в звенящей тишине бора, звучит в просветлевшем воздухе задумчивой тихой мелодией какая-то удивительная, близко памятная и неуловимая серебряная строка. Где-то раньше слышал я эти стройные звуки в мечтательный тихий час; увлекательные, воздушной чистоты и сказочной красоты слова сами в песню складывались. И блестела в них разноцветными переливами утренняя роса, обогретая ранним солнцем.
Хорошо всегда иметь у себя про запас мечтательное, во-рожейное слово. С ним и в дружной компании веселее, и в одиночестве легче скуку рассеивать. С голубой мечтой и видится кругом светлее, и дышится привольнее.
Замечаю, как унылый лесной уголок на моих глазах оживает. Пониклые папоротники распрямляют зубчатые листья, на бронзовых соснах проступают пахучие капли золотой смолы, разноцветными искрами вспыхивает зеленая хвоя. И сами собой вдруг приходят из неизвестности затерянные слова.
«На тычинке на каждой — жемчужинка».
И знакомо, и будто ново. Лишь сейчас спохватился, что много раз, незаметно для себя и бессознательно, повторяю я эту строку. Следом за ней легко и плавно нижутся другие, такие же заманчиво-сказочные, по-солнечному нарядные, по-печальному певучие.
И верится: коль такие строчки заговорили — значит, красной стороной оборачивается ко мне неприветливая глушь. И взрослому тоскливо в одиночестве время коротать, а малолетнему кашевару без мечты или без друга и минуты пробыть нельзя. Потому и красивая неправда про тычинки с жемчужинками, про солнечные терема — за счастливый вымысел безмерно дорога. Впереди еще длинный день, и делами, и бездельем наполненный.
Весело перед темной землянкой золотой костер разводить, да невесело в большом котле крутую кашу варить. Лишь поглядывай да помешивай — никакой другой заботы нет. Надоедает и острые палочки тесать, и сосновые шишки по сторонам бросать. Вот и перебираю по порядку сорок раз певучие строчки с жемчужинками, рисую в воображении неприступные солнечные терема за туманами. И сдается мне, что тот человек, который стихи написал, может, сам в теремах побывал. Одному удалось — и другим, значит, можно до них добраться.
Одно досадно: наши деды заветную дорогу знали, а нам, внукам своим, секретного заговора не сказали. Хотя бы одно словцо шепнули, по которому в солнечные дома расписные ворота сами собой открываются. Приходи туда вместе с товарищами, гуляй сколько душе желается!
Придумываю: «В какой стороне искать, по каким приметам его угадать — позабытый сказочный путь?» Не от деревни же, наверно, начинается, где каждому пешеходу любая тропинка известна? Скорее, из этого бездорожного, глухого леса свое начало берет.
Переставляю ноги на самую остринку холма: вытягиваюсь на носках кверху, сколько могу — приглядываюсь, прислушиваюсь. В густой зелени — по голосу узнаю — кривоносая пищуха пищит, птицы корольки оживленный разговор ведут, словно в маленькие колокольчики тонко звякают.